Данте и философия

III – О политическом и религиозном идеале Данте

Лучшие интерпретаторы Данте согласны между собой в том, что проблема отношений между Церковью и империей составляет средоточие всех политических исканий Данте; но между ними нет согласия относительно природы этих отношений. В частности, это касается Микеле Барби и Бруно Нарди – двух историков, чье мнение в этом вопросе для нас чрезвычайно весомо и разногласие между которыми – по этой же самой причине – нас особенно смущает.

Чтобы объяснить для себя их противостояние, прежде всего обозначим его причину. Она заключается, на мой взгляд, не столько в их анализе текстов, относительно которых М. Барби и Б. Нарди согласны друг с другом, сколько в некоторых личных тенденциях, побуждающих проецировать эти тексты в противоположных направлениях. С точки зрения Бруно Нарди, независимость государства от Церкви с необходимостью предполагает автономию разума от теологии. Со своей стороны, я думаю, что этот превосходный историк в данном вопросе прав, ибо и мне абсолютная независимость государства от Церкви представляется невозможной, если философия, которой руководствуется государство, сама подчинена власти Церкви[384].

Но Бруно Нарди не останавливается на этом. Уступая естественному движению собственной мысли, он добавляет, что в результате Данте пришел «к той разновидности политического аверроизма, которой чуть более десяти лет спустя предстояло, напротив, стать отправным пунктом для политических доктрин Марсилия Падуанского»[385]. Здесь перед нами, считает Б. Нарди, разбивается скорлупа средневекового мышления и выходит на свет мышление ренессансное. Безусловно, «Божественная комедия» вернется в этом пункте к средневековой постановке проблемы, но, по крайней мере, «Монархия» свободна от нее. Таким образом, в этом тексте, по словам Дж. Джентиле, Данте восстал против «схоластической трансценденции».

Прежде всего, представляется очевидным, что Бруно Нарди выходит здесь далеко за пределы того, что́ позволяет ему утверждать его проницательный анализ текстов Данте. Пожалуй, я оставлю в стороне поднятый им вопрос о возвращении «Божественной комедии» к предшествующей по отношению к «Монархии» точке зрения. В самом деле, ответ на него зависит от следующей проблемы: действительно ли утверждать независимость разума от веры означает ipsofacto восставать против «схоластической трансценденции»? Вовсе не обязательно. Можно признавать абсолютную независимость разума от теологии, в то же время признавая его тотальную зависимость от Бога. Но именно таково учение Данте. Следовательно, вывод Дж. Джентиле и Б. Нарди не соответствует посылкам, из которых его хотят извлечь.

Но можно ли, по крайней мере, утверждать, что Данте приходит «к некоей разновидности политического аверроизма»? Здесь мы опять-таки оставим в стороне совсем другую проблему: был ли аверроизм, к которому приходит Данте, тем самым аверроизмом, из которого будет исходить Марсилий Падуанский? Я так не думаю, но это совсем другой вопрос[386]. Как бы ни обстояло дело с этим последним пунктом, коль скоро речь идет о «разновидности» аверроизма, о каком именно аверроизме идет речь? С проницательностью и честностью, делающими ему честь, Бруно Нарди замечает, что Данте, «проявив неслыханную дерзость мысли, сплавил с богословской доктриной чисто аверроистские элементы и не впал в ересь. Так, он смог извлечь из аверроистской теории выгоду для своего политического тезиса, избежав необходимости подписаться под тезисом о единстве интеллекта и вечности человеческого рода»[387].

Сказано как нельзя лучше. Но отсюда следует, что аверроизм Данте – это такая разновидность аверроизма, в которой прямо отвергаются два аверроистских тезиса по преимуществу: вечность человеческого рода и единство активного интеллекта. Что же остается собственно аверроистского в позиции Данте? Радикальное различие двух целей человека? Может быть, но это утверждение само нуждается в уточнении. Данте, безусловно, не разделял тезиса 176, осужденного в 1277 г.: «Quod felicitas habetur in ista vita, et non in alia» [ «что счастье достигается в этой жизни, а не в иной»]. Он также не соглашался с тем – и мы неоднократно подчеркивали это, – что земное блаженство выше и совершеннее небесного. И наоборот, он, безусловно, соглашался с предельным характером каждого из этих блаженств, взятых в их собственном порядке; с различием и радикальной взаимной независимостью разума, ведущего к одному блаженству, и веры, ведущей к другому; с соответствующей независимостью империи от Церкви; наконец, с совершенной гармонией средств и целей империи под властью христианского Бога.