Данте и философия

Эта вторая позиция мне кажется менее обоснованной, чем первая, которой, однако, она противостоит; следовательно, между ее авторами должно было возникнуть непонимание. В самом деле, от того, чтобы пойти за Бруно Нарди до конца, Микеле Барби удерживает то обстоятельство, что тезис Нарди кажется ему преувеличивающим нововременной характер учения Данте, в ущерб традиционным элементам его доктрины. Мы видели, что в действительности от экзегетических утверждений Бруно Нарди можно отсечь вывод, которого они не подтверждают, и это не только их не ослабит, но, наоборот, укрепит. Однако Микеле Барби понимает это иначе. Его протест не ограничивается выводом, он затрагивает и некоторые из соображений, посредством которых Б. Нарди хочет его обосновать. Прежде всего, М. Барби выдвигает следующее возражение: «Независимость Империи и автономия разума и философии – не одно и то же. Будучи сотворены Провидением, Церковь и Империя не зависят друг от друга и обе непосредственно зависят от Бога. Но признание этого факта не влечет за собой мнимой автономии разума и веры». В каком смысле, продолжает М. Барби, можно было бы понять такую автономию? Означает ли она для разума свободу продвижения в его собственных владениях? Но в этом нет никакой дерзости. Богословы не отрицали, что политика и все вопросы, связанные с целями, потребностями и обязанностями человека как гражданина града земного, образуют ту область, где человеческий разум вправе двигаться свободно, ибо в ней он находится у себя дома. Св. Фома не испытывает колебаний, рассуждая, вслед за Аристотелем, об этом земном счастье, «proportionata humanae naturae, ad quam scilicet homo pervenire potest per principia suae naturae» [ «соразмерном человеческой природе, которого, иначе говоря, человек способен достигнуть благодаря началам своей природы»]. С другой стороны, Данте никогда не пренебрегал тем фактом, что наше знание ограничено. Он не колеблясь «отвергал доверие к разуму в тех случаях, когда он приводил к выводам, противным выводам веры». Каким же образом он мог тогда прийти к мысли, что «признавать принцип независимости империи по отношению к Церкви означает отрицать всякую истину веры и принимать аверроистский принцип двойственной истины?». Не будем забывать, что для Данте любая власть – от Бога. Он сам ясно говорит в заключительной части «Монархии», что конечная цель Церкви и конечная цель империи никоим образом не оторваны друг от друга; следовательно, Данте не мог представлять себе деятельность этих двух глав в форме отчетливого разделения; скорее он мыслил ее в форме непрерывного сотрудничества»[390].

Опять-таки: что здесь несомненно, а что таковым не является? Не является несомненным то, что, настаивая на отчетливом разделении веры и разума, Данте осуждал себя на признание аверроистского принципа двойственной истины. Прежде всего, Б. Нарди задолго до того показал, что сами аверроисты, строго говоря, никогда не придерживались подобной доктрины. Что бы они ни думали про себя, вслух они всегда говорили, что философия необходима, а вера истинна[391]. Следовательно, принимая аверроизм, Данте не был обязан принимать учение о двойственной истине. Кроме того, и М. Барби сам это подчеркнул, Б. Нарди не утверждает, что разделение философии и теологии влечет за собой в мышлении Данте противостояние их содержаний. То же самое можно было бы сказать о разделении Церкви и империи. Следовательно, проблема сводится к следующему[392]: какой смысл наделит придавать, говоря современным языком, этой «автономии» философии и автономии империи?

По этому пункту тексты заставляют нас принять интерпретацию, промежуточную между интерпретациями двух дантоведов. Чтобы прийти к ней, начнем с того, что освободим наше мышление от всякой озабоченности томизмом или аверроизмом. Пусть нашей заботой будет только Данте, только то, что́ он говорит и делает. Что же он делает? Не что иное, как определяет функции и юрисдикции. Говоря о философии, Данте гораздо меньше озабочен определением ее сущности и содержания, чем определением ее цели и служения. С его точки зрения, эти цель и служение состоят в том, чтобы даровать человеку земное счастье, к коему он способен в этой жизни. Наивысшее счастье – счастье умозрительной жизни. Но в этом пункте философия не слишком успешна. Множество проблем превосходят наше разумение, и это именно высочайшие проблемы, по отношению к которым наше естественное стремление к знанию увенчивается полным успехом в блаженном ви́дении. Это правда, что вера приходит нам на помощь всякий раз, когда разум оказывается бессилен; но привилегия верить не тождественна счастью знать. Коротко говоря, разум способен дать нам в этой жизни несовершенное счастье умозрения, но не совершенное счастье.