Данте и философия

Под «Девой» надлежит понимать Справедливость; именем «Са-турнова царства» Вергилий обозначал то блаженное время, которое называли также «золотым веком». Но мир пребывает в своем совершеннейшем устроении лишь тогда, когда в нем царит справедливость, а справедливость в нем безоговорочно царит лишь под властью единого монарха; следовательно, мир может пребывать в своем совершеннейшем устроении лишь при монархии, то есть империи. В самом деле, что такое справедливость? Взятая сама по себе, в своей собственной природе, она есть некая прямизна, или правило, исключающее все то, что отклоняется от прямизны. Она подобна тем формам, о которых Жильбер Порретанский говорил, что они заключаются в простых и неизменных сущностях: например, в абстрактной белизне, – и которые, будучи сами по себе не способны принимать бо́льшую или меньшую степень, возрастают или уменьшаются только в зависимости от своих носителей. Так и справедливость, взятая сама по себе, есть нечто абсолютное, но может возрастать или умаляться в мире; когда же с ней соединяется и к ее действию примешивается меньше всего несправедливости, тогда мир обладает наибольшей справедливостью. Когда справедливость сияет в мире, можно поистине сказать вместе с Философом, что «Ни Геспер, ни Денница не бывают столь удивительны»[249]. Что мешает воле обладать справедливостью, так это «алчность», составляющая противоположность справедливости; а что мешает справедливой воле поступать по справедливости, так это отсутствие могущества, то есть силы: к чему и желать воздаяния каждому по праву, коль скоро это невозможно осуществить? «Чем могущественнее справедливый, тем полнее справедливость могла бы выразиться в его деяниях». Стало быть, для того, чтобы мир пребывал в наилучшем устроении, необходимо, чтобы справедливость заключалась в наиболее деятельной и могущественной воле. Ничья воля не способна к этому более, чем воля единого монарха; следовательно, если справедливость будет пребывать в таком монархе, или императоре, она достигнет своей наивысшей степени в мире, и мир будет лучше всего устроен (I, 11).

Важнейший пункт этого доказательства составляет, несомненно, определение, которое Данте дает противоположному справедливости: «Там, где воля не вполне чиста от всякой алчности, даже при своем наличии справедливость не присутствует всецело в блеске своей чистоты, ибо носитель ее, хотя и в минимальной степени, но противодействует ей» (I, 11). Эта cupitidas, алчность, которую в «Божественной комедии» совершенно явно символизирует волчица[250], сперва появляется у Данте не как религиозное и христианское понятие. Оно позаимствовано или, по крайней мере, подсказано Философом: «Justitiae maxime contrariatur cupiditas, ut innuit Aristotelis in quinto ad Nicomachum» [ «Справедливости более всего противоположна алчность, как это дает понять Аристотель в пятой книге Никомаховой этики»][251]. Если подавить алчность, не останется ничего, что было бы противоположно справедливости. Но единственный способ освободить человека от всякой алчности – это утвердить того одного, кто, владея всем, не будет более алкать ничего.

Именно таков был бы единый монарх, о котором грезит Данте: суверен, юрисдикция которого ограничивалась бы только побережьем океана, то есть – поскольку в эпоху Данте флот не значил ничего – не ограничивалась бы ничем. Вселенский монарх осуществляет безграничную власть; следовательно, для него нет границы, которую он мог бы преступить. Вселенский монарх не имеет повода испытывать алчность; следовательно, он испытывает лишь любовь и милосердие. Но точно так же, как справедливость замутняется малейшим намеком на алчность, она обостряется и проясняется милосердием, то есть правотой в любви (recta dilectio). Стало быть, не подлежит сомнению, что при монархе, свободном от всяческой алчности, справедливость должна царить безраздельно. С необычайной решительностью Данте утверждает, что алчность по своему существу пренебрегает самостью людей и жаждет всего остального, тогда как милосердная любовь пренебрегает всем остальным, чтобы взыскать лишь Бога и человека, а значит, человеческого блага. Но величайшее благо всех людей – жить в мире; одна лишь справедливость может дать им наслаждаться этим благом, и одна лишь милосердная любовь вселенского монарха, свободная от завистливой алчности, служит необходимым условием для воцарения справедливости. Следовательно, миру нужен единый император, который был бы для всецелого универсума подобием универсальной причины: тем больше причины, чем более она универсальна, и тем больше исполненной любви, чем более она есть причина. Возможно ли сомневаться в том, что такой монарх будет в высшей степени расположенным поступать по справедливости, если только не пренебрегать самим смыслом слова «монарх»? Если он поистине монарх, у него не может быть врагов (I, 12).