Травля Оуэна со стороны Гексли продолжалась на протяжении всего десятилетия. В 1855 году он обозвал классификацию радиальных животных, созданную Оуэном, «одним из самых ретроградных шагов, сделанных с тех пор, как зоология стала наукой» (Гексли, 1856, с. 484), а в 1858-м разбил в пух и прах взгляды Оуэна на партеногенез, выступив с их опровержением перед Королевским институтом и Линнеевским обществом (Гексли, 1858). И, наконец, теперь пришел черед крунианской лекции. К этому времени размолвка между ними достигла такой степени, что переросла в ссору, что отражено в соответствующем протоколе Королевского горнотехнического училища. Оуэн, приходящий лектор, пристрастился величать себя «профессором», что Гексли расценивал как пренебрежение к его собственному статусу (Л. Гексли, 1900, 1:153). Поэтому Гексли воспользовался этой благоприятной возможностью, то есть крунианской лекцией, чтобы не только отвергнуть идеи Оуэна, но и лично атаковать его, причем довольно безжалостно, что он и сделал в великосветской манере Уильяма Уэвелла, ни разу не упомянув имени Оуэна. В частности, он упомянул о «позднейших авторах, пишущих о теории черепов, писателях, освещающих эту проблему с реакционных и даже ретроградных позиций и вносящих неясность и путаницу в то, что еще 20 лет тому назад было простым и ясным» (Гексли, 1857–1859, 1:542). Слово «архетип», по его мнению, «фундаментально противоположно духу современной науки» (1:571). А оппоненты (то есть Оуэн) пытаются, по его словам, «привнести в биологию фразеологию и мышление устарелого и схоластического реализма» (1:585). Короче говоря, Гексли обошелся с идеями Оуэна так, что тот просто не мог не обидеться, что он и сделал.
Мы видим здесь как бы публичное узаконение того раскола между Оуэном и Гексли, который развел этих двух человек и все, за что они ратовали, по разные стороны баррикад (Маклеод, 1965). На политическом уровне, например, Оуэн в 1860 году намеренно поддержал второго из двух кандидатов на должность профессора анатомии в Оксфордском университете только потому, что Гексли поддерживал первого[17]
. На научном уровне Оуэн был обречен противостоять Гексли, и если Гексли суждено было поддержать Дарвина, то так тому и быть. В силу этих причин Оуэн занял позицию, прямо противоположную дарвинизму, хотя, возможно, это не вполне соответствовало его истинным чувствам. А поскольку Гексли и его сын пережили Оуэна и именно они писали историю дарвинизма, то и Оуэна они изобразили как более ярого оппозиционера, чем он был на деле[18].Я далек от предположения, что только макиавеллевский дух Гексли толкнул Оуэна на стезю противодействия дарвинизму, к которой сам он, возможно, не чувствовал особой привязанности. Нет, у Оуэна были как религиозные, так и научные причины отвергнуть или, по меньшей мере, переиначить все то, что посягало на величие человека и конечные причины (а Дарвин как раз посягал). Кроме того, Оуэн был самолюбив и крайне щепетилен в отношении своего права выступать – безо всяких поощрений и указок с чьей-либо стороны – против умозрительной теории, подобной дарвиновской, которая, с его точки зрения, опрокидывала все здравые суждения и уводила прочь от верных теорий – его собственных, разумеется. Но столкновение между Гексли и Оуэном, кульминационной точкой которого стала крунианская лекция Гексли, привело скорее не к естественной, а к искусственной оппозиции дарвинизму, которую сами дарвинисты, особенно Гексли, изображали как куда более грозную и непримиримую, чем она была на самом деле. В конце концов именно Оуэн написал вполне дружелюбный отзыв на работу Чемберса (он даже похвалил книгу!), и в 1860 году, когда он писал рецензию на «
Короче говоря, столкновение между Оуэном и Гексли способствовало не столько принятию идей Дарвина, сколько созданию оппозиции, направленной против этих идей, – оппозиции, над которой сами дарвинисты (поскольку ее питала ненависть, а не здравое научное обоснование) иронически подтрунивали.