Дарвиновская революция

Когда имеешь дело с таким плодовитым писателем, как Спенсер, поневоле приходится делать жесткий отбор, поэтому начнем мы, пожалуй, с маленькой статьи, напечатанной в 1852 году в журнале Leader (Спенсер, 1852а). В ней он рассматривает такую важную для эволюционизма дихотомию, как «закон и чудо». Должны ли мы верить в то, что виды были созданы специально, или нам следует примкнуть к трансмутационистам? (Он, правда, не упомянул о третьем выборе, которого придерживались Гершель и Лайель.) Поставив вопрос подобным образом, Спенсер, ни секунды не колеблясь, выбирает трансмутационизм. А уже в 1855 году Спенсер публикует свои «Принципы психологии», в которых он прилагает идею эволюционизма не только к человеку как существу физическому, но и к человеку как существу психическому. И наконец, в 1857 году в своей работе «Прогресс: его законы и причины»[23] Спенсер начинает сводить все воедино, утверждая единый эволюционный взгляд на мир, ибо в неорганическом, органическом и чисто человеческом мирах мы видим проявление одних и тех же структур и закономерностей. В частности, мы видим не что иное, как прогресс, там, где относительно гомогенные начинания преобразуются в относительно гетерогенные результаты. По воле случая феноменальный закон Спенсер объясняет следующим образом: «Каждая действующая сила порождает одно и более изменений; каждая причина порождает одно и более следствий» (Спенсер, 1857, 1:32). Связь между причиной и следствием для него совершенно очевидна: все начинается с одной или нескольких причин, они множатся, и таким образом гомогенность перерастает в гетерогенность. Эта идея перехода от общего к частному, специализированному, сильно напоминает теории Фон Бэра, и хотя сам Спенсер полагал, что идею, сходную с этой, он ухватил даже раньше, он, тем не менее, отдавал должное и Бэру. В 1851 году в учебнике Карпентера он прочел об эмбриологических находках Фон Бэра (Спенсер, 1904). И хотя по одному пункту он осторожно заметил, что не пытается связать напрямую подобный прогресс с телеологической целью человеческого счастья (1857, 1:2), он, тем не менее, уже был готов заявить о ней как о «полезной необходимости» (1857, 1:58). Поэтому, показывая развитие человеческих обществ, Спенсер начинает с гомогенных групп дикарей и заканчивает неким высшим общественным устройством, которое, при всей его гетерогенности, очень сильно напоминает Британию XIX века. Он заходит настолько далеко, что недвусмысленно заявляет: «По принципу доведения раздельных функций до бо́льших совершенства и полноты, это особенно наглядно проявляется в том, что английский язык превосходит все другие» (1857, 1:17). Несмотря на протесты Спенсера, его прогресс необратимо пошел в прежнем, ура-патриотичном направлении, поскольку «цивилизованные европейцы ушли гораздо дальше от позвоночного архетипа, чем дикари» (1857, 1:50).

И наконец, стоит упомянуть о работе (эссе), которую Спенсер опубликовал несколькими годами раньше, в 1852 году. Она называется «Теория народонаселения, выведенная из общего закона плодовитости животных». В нем Спенсер рассматривает утверждение Мальтуса о неуклонном росте народонаселения, в частности его мрачные выводы о почти неизбежной борьбе людей за существование. Такой оптимист, как Спенсер (1852b), видевший повсюду «неотъемлемую тенденцию устремленности к благу» и «сущностные благодеяния в действии», воспринимал доктрину, подобную этой, скорее как вызов, а не опровержение, тем более что в политическом отношении он был поборником экономики laissez-faire (невмешательства со стороны властей) с ее основным упором на то, что человеческое счастье прирастает самим человеком и что государство со своими естественными законами политической экономики вообще не должно сюда вмешиваться.