Дарвиновская революция

В Кембридже под началом таких профессоров, как Уэвелл и Седжвик, Дарвин мог не опасаться насчет того, что вопрос происхождения органики будет предан забвению, ибо его наставники позаботились о том, чтобы внук «досточтимого доктора Дарвина» узнал все причины того, почему его дед выдвигал столь дикие и нелепые гипотезы. С другой стороны, Дарвин оказался в обществе, где трение между наукой и религией и создаваемая им напряженность чувствовались как нигде, – в обществе, ведущие представители которого, такие как Седжвик и Уэвелл, не считали себя вправе воспринимать и трактовать послания Ветхого Завета абсолютно буквально. А в последние студенческие годы Дарвин к тому же испытал на себе стимулирующее влияние эмпирической философии Джона Гершеля, трактовавшего библейские истины в еще более свободном ключе. Вероятно, частично именно под влиянием Гершеля во время плавания на «Бигле» Дарвин вскоре стал превращаться в геолога лайелевского толка. А затем, в 1832 году, когда он получил второй том «Принципов» Лайеля (Дарвин, 1969, с. 77n), с его детальным описанием ламаркистского эволюционизма, органической борьбы за существование и тех естественных путей, благодаря которым организмы расселялись по всему миру, он обнаружил в нем скрытые подсказки о естественном происхождении органических видов и убедительные доказательства их вымирания. Как геолог лайелевского толка, Дарвин был вынужден неустанно размышлять об органическом мире, причем размышлять совсем в ином ключе – ибо и самим Лайелем подчас двигали противоречивые желания, – чем то делали кембриджские учителя-катастрофисты или даже Ламарк (Лимож, 1970; Эджертон, 1968).

Приверженец Лайеля в контексте всеобщей стабильности мало-помалу прозревает неизбежный процесс постепенных изменений. Борьба за существование и неумение адаптироваться к меняющимся условиям неизбежно ведут к миграции или, в конечном итоге, к смерти вида. Поэтому вопрос адаптации становится вопросом критическим и динамическим (или релятивистским), каковым он не был ни для Ламарка, ни для катастрофистов. Для Ламарка, как мы видели, было очевидно, что организмы адаптируются. Более того, их способность размножаться с огромной быстротой гарантирует их устойчивость и выживаемость как вида. Если же среда или условия становятся небезопасными для их выживания, всегда есть возможность избежать их, взобравшись вверх по цепочке бытия. Адаптация и для катастрофистов тоже была непреложным фактом органической жизни, и хотя вымирание или исчезновение организмов наблюдаются постоянно, они в целом за счет адаптации чувствуют себя в безопасности. Более мощные изменения, как и уничтожения, вызываются только катастрофами. К концу 1830-х годов Уэвелл был близок к тому, чтобы принять теорию постоянного исчезновения организмов путем их истребления. Но когда дело доходило до крупномасштабных уничтожений или исчезновений, то в качестве главной причины он по-прежнему называл что-то вроде глобального замерзания – феномен, близкий к катастрофе (Уэвелл, 1837, 3:591).

Разумеется, катастрофисты тоже признавали мальтузианский фактор роста народонаселения и не отрицали того, что в органическом мире организмы (или виды) непрестанно сражаются за ресурсы. Но борьба эта, на их взгляд, сродни кастрации: в лучших традициях самого Пейли она воспринималась как доказательство Божьей доброты; мол, Господь тем самым избавлял животных от долгой и мучительной смерти (Баклэнд, 1836). Это не столько борьба за существование, сколько надзор за «природным равновесием». Однако для приверженцев Лайеля, даже несмотря на тот парадокс, что Лайель был движим теми же религиозными мотивами, что и все прочие, эта угроза исчезновения представляла собой гораздо более постоянную величину. Адаптация – это не защитный костюм: надел – и он тебе гарантирует безопасность до следующей катастрофы. Борьба происходит постоянно: будь всегда сверху, адаптируйся, уберись восвояси – или погибнешь. Картина, полная динамики, силы и напряжения. В этом смысле она полностью соответствует той картине, к которой вела палеонтология Оуэна, хотя привела она к ней спустя 20 лет и в контексте, который во всех других отношениях был антилайелевским.