Дарвиновская революция

Но его записные книжки не отражают эту картину. Дарвин быстро понял (если только не понимал еще до этого), что искусство выведения новых пород заключается в отборе и закреплении благоприятных вариаций и что эти вариации поначалу весьма малы и незначительны. «Все эти факты четко указывают на два вида вариаций: первый – наследственный, родственный природе зверя; второй – адаптивный» (C, с. 4). В какой-то момент он даже размышлял о двойниках, которые (поскольку новые вариации вливают в организмы силу и энергию), по-видимому, и являются объектами разведения и носителями вариаций. «Неужели виды возникают под действием дополнительной энергии, передаваемой случайному отпрыску, имеющему лишь небольшое отклонение в структуре? И неужели именно поэтому котики выбирают вожаками котиков-победителей, олени – оленей-победителей, а мужчины вооружаются и дерутся между собой?» (C, с. 61). Вот вам и отбор, пусть даже он не обусловлен ростом народонаселения и не подразумевает адаптивного преимущества новых вариаций. Но бывали моменты, когда Дарвин вообще не видел достойных аналогов. «Должно быть, изменение видов происходит очень медленно по причине медленных физических изменений и отсутствия выбора в потомстве – так медлит человек, оказавшийся перед лицом разнообразия выбора» (C, с. 17). Это сомнение в значимости аналогий из мира домашних и диких животных не оставляло Дарвина вплоть до конца сентября 1838 года, когда он прочел труд Мальтуса. В этом же месяце, но чуть ранее, он писал: «Несомненно, что у одомашненных животных, судя по всему, [необходимое] количество вариаций вскоре будет набрано – в отличие от голубей, где о новых видах нет и речи» (D, с. 104).

Более поздние рассказы Дарвина о его открытии еще более сбивчивы. Обратившись к миру домашних животных, он, разумеется, не смог сразу подыскать и выложить четкие аналогии между искусственным и естественным отборами, отложив все прочее на потом и сфокусировавшись исключительно на поиске той силы, которая стоит за естественным отбором. Но уже весной и летом 1838 года он начал изучать, причем довольно глубоко, еще один метод наследования адаптивных вариаций, метод исконный, неувядаемый – наследование приобретенных признаков, в частности тех, которые приобретаются силой привычки. Таким образом, «все структуры или указывают на результат привычки, или на наследственность в сочетании с результатами привычки» (C, с. 63); и дальше: «На мой взгляд, привычки задают структуру, .. привычки предшествуют структуре, .. структуру предваряют инстинкты, обусловленные привычками» (C, с. 199). Почему-то он считал, что этим можно объяснить органическую адаптацию. (Все это немного отдает ламаркизмом и, возможно, даже отражает непосредственное влияние Ламарка на Дарвина.)

Дарвин отыскал еще один элемент, который, по его мнению, был неотъемлемой частью общей картины эволюции. Как и изоляция, наследование приобретенных признаков стало для Дарвина той доктриной, которой он придерживался до конца. Но полностью удовлетворен он не был. Сера в ушах, горькая на вкус, – идеальная адаптация против назойливых, жалящих насекомых, – вряд ли это приобретается привычкой (C, с. 174). А глаза! «Мы никогда не сможем проследить от начала и до конца те этапы, через которые прошла организация глаза от более простых стадий к более совершенным, сохраняя все свои взаимосвязи, – удивительная сила адаптации, воспринятая организацией глаза. – Это, вероятно, величайшая загвоздка всей теории» (C, с. 175).