Дарвиновская революция

После «Происхождения видов»: философия, религия и политика

Философия

До выхода в свет «Происхождения видов» определяющими и основополагающими были именно философские, а не какие-то другие вопросы. Таковыми же они остались и после выхода в свет указанного труда. Во-первых, если оставить в стороне вопрос естественного отбора, многие находили идею эволюции весьма привлекательной, поскольку создавалось ощущение, что только она дает научно обоснованный ответ на вопрос о происхождении органической материи. Лайель прекрасно это понимал, потому и написал в своей записной книжке: «Претензии трансмутационистов на то, что их рассуждения приносят куда больше пользы, чем любые другие, в сущности справедливы, ибо в настоящее время только они имеют шанс успешно осуществить под эгидой закона или под властью науки хоть какие-то изменения» (Уилсон, 1970, с. 246). Для периода, предшествовавшего появлению «Происхождения видов», как и для более ранних периодов, была характерна мощная метанаучная тенденция уложить проблему происхождения органики в рамки законов, и Дарвин сильно преуспел в этом деле. Например, Эндрю Кромби Рамзай, профессор геологии Университетского колледжа в Лондоне, почти сразу же стал дарвинистом, и стал именно в силу философских причин. В своем письме к Дарвину он писал: «Последовательность малых чудес требовала, чтобы воспроизведение в очередной формации определенных видов, несколько отличающихся от таких же видов в предшествующей формации, способствовало несварению моего психического желудка» (письмо от 21 февраля 1860 года; цит. ист.: Уилсон, 1970, с. 356).

Во-вторых, именно философские соображения сыграли главную роль в появлении пангенезиса – детища Дарвина. В то же время создается ощущение, что весь этот экскурс в причины наследственности был с точки зрения Дарвина довольно бессмысленным. Он мог лишь указать на новые вариации и предоставить это дело самому себе. Что он и сделал в «Происхождении видов», оправдывая и обосновывая свою позицию путем аналогий, заимствованных из мира человеческой деятельности. Все, что ему нужно было, – это признать существование причин, а не копаться в них, во всяком случае не больше, чем Ньютону в Законе всемирного тяготения после его открытия. Но как человек, весьма чувствительный к философии, Дарвин не мог стоять на этой точке зрения. Ему требовалось хоть чем-нибудь подкрепить теорию пангенезиса, которая непосредственно вытекала из философии Гершеля и Уэвелла, подразделявших все теории на формальные, или эмпирические, и причинно-следственные, или физические, причем лучшими теориями считались те, которые включали оба аспекта. Дарвин был полностью с этим согласен, и вскоре после открытия естественного отбора он начал излагать свои размышления о наследственности языком философов (Де Бир и др., 1960–1967, E, с. 53–55). Изобретенный им спустя почти 30 лет пангенезис был всего лишь попыткой исполнить то, что он считал своим философским долгом.

В-третьих, после выхода в свет «Происхождения видов» возникли некоторые весьма интересные вопросы, связанные с истинностью теоретических обоснований – особенно в связи с теорией Дарвина (Халл, 1973a, b). По поводу истинности теоретических обоснований между Дарвином и многими другими, включая и его ближайших сторонников вроде Гексли, имелось серьезное, хотя и полностью осознаваемое философское расхождение. Концентрируясь на аналогиях из области искусственного отбора, Гексли всегда делал важную оговорку насчет общей эффективности естественного отбора. Дарвин же был чужд подобной неуверенности: он был абсолютно убежден в том, что, несмотря на все трудности, его теория по сути верна. Хотя аналогии из области искусственного отбора, по мнению Дарвина, являлись вескими доказательствами, свидетельствовавшими в пользу естественного отбора и его действия, время от времени он отходил от этих аналогий и полагался лишь на пробивную силу самого естественного отбора как центра непротиворечивости мнений. «Должен открыто признать, что трудности и препятствия, стоящие предо мною, просто ужасны; но я не могу поверить, что ложная теория способна объяснить столь многочисленные группы фактов, как, на мой взгляд, объясняет их моя» (Ф. Дарвин, 1887, 1:455). Только однажды, защищаясь от нападок по поводу того, почему он предпочитает общую доказательную базу какому-то одному определенному доказательству, будь оно прямое или добытое путем аналогий, Дарвин уподобил свою теорию волновой теории света, прибегнув к тому же приему, к которому в свое время прибег Уэвелл, который, возражая Гершелю, заявил, что лучшим доказательством любой теории является не какое-то одно прямое свидетельство, а абсолютное ее объяснение (Дарвин и Сьюард, 1903, 2:184).