Дарвиновская революция

Для Гексли, который был относительно свободен от ортодоксальных религиозных убеждений, вопрос о происхождении человека не представлял особой трудности: забудьте про религию, советовал он, и пусть «факты» говорят сами за себя. Но и для тех, кто находился по другую сторону барьера и для кого религия много значила, а Библия была весомым авторитетом, этот вопрос тоже не представлял трудности: человека по Своему образу и подобию сотворил Бог – это чудо, которое просто нужно принять. Люди, которых этот вопрос ставил в тупик, находились посередине – те, кто стремился воспользоваться достижениями науки и признавал великую ценность эволюционизма (а возможно, и естественного отбора), но кто также хотел видеть человека как отдельное существо, как избранника Бога.

Одним из таких людей был Чарльз Лайель, совершенный образчик научно-религиозных трений, вызванных теорией Дарвина. Мы знаем, что Лайель отчаянно искал научное решение вопросов происхождения живого и что он мало-помалу был вынужден признать, что ответы на эти вопросы может дать только эволюционизм. Оставался еще вопрос о происхождении человека, долгое время не дававший Лайелю покоя, но лежавший втуне. Но как только летом 1856 года Дарвин открыл ему секреты естественного отбора (Уилсон, 1970, с. 54), этот вопрос снова стал одолевать Лайеля, став его «миллионом терзаний». О религиозной природе своих терзаний он откровенно заявил: «Для меня, человека, который чувствует, что Ламарк или Дарвин унижают достоинство своих предков, лишая их души, мало утешения в том, что мне говорят: “Не беда! Зато вы преуспеете по части непрерывного линейного происхождения ангелов, которые, подобно высшим существам, о коих говорил папа, “изобразят Ньютона, как мы изображаем обезьяну”» (Уилсон, 1970, с. 382).

В работе «Древность человека», опубликованной в 1863 году, Лайель отвел естественному отбору второстепенное место, предпочтя в качестве главной причины, ведающей происхождением новых видов, некий механизм управляемого скачкообразного развития. Не уверен, нужно ли напоминать здесь, что Лайель был эволюционистом и что в любом случае эволюционизм – это в том числе и вопрос определений. Он был близок к тому, чтобы допустить, что новые виды возникают под действием законов из форм, не столь сильно разнящихся между собой, хотя по-прежнему не снимал со счета и телеологические импульсы. Но факты – особенно факты географического распространения видов – вещь упрямая. В результате Лайель так и не стал полноценным эволюционистом, зато как ученый он стал вялым и анемичным. В 1868 году в десятом издании своих «Принципов» (2:492) Лайель, похоже, впервые признал и эволюцию, и естественный отбор: «Был ли прав Ламарк, допуская возможность прогрессивного развития и предполагая, что к изменениям в органическом мире, возможно, приводят постепенные и неощутимые модификации существовавших до этого более древних форм? Мистер Дарвин, абсолютно ничего не доказывая, сделал эти предположения и допуски в высшей степени очевидными». Более того, у Лайеля хватило мужества признать, что человеческий ум совершенствовался именно благодаря естественному отбору, а если говорить в целом, то он действовал весьма логично, предположив, что «если прогрессивное развитие, спонтанные вариации и естественный отбор миллионы лет управляли изменениями в органическом мире, то следует ожидать, что и человеческая раса не была исключением из того же непрерывного процесса эволюции» (1868, 2:492–493). Затем, однако, Лайель дает понять, что его путь к эволюционизму уснащен различными ограничениями, ибо, сказав столько ободряющих слов в поддержку Дарвина и его механизма, он вдруг большинство из них взял назад. Дарвин, как нас учили, вовсе не объясняет процесс возникновения видов организмов, а скорее показывает, что эти виды возникли под действием именно законов, а не чуда. Практически возвратившись на ту же позицию, которой он придерживался в 1830-е годы, Лайель снова начал подчеркивать, каким образом или какими путями Бог демонстрирует нам Свой замысел, пусть даже Он вершит его с помощью законов. Таким образом, хотя Лайель в конце концов и переступил через порог эволюционизма, в конечном счете трения между его наукой и его религией, особенно его страх за человека, побуждали его постоянно сомневаться насчет новых видов.