Дарвиновская революция

Болезнь Дарвина по-прежнему продолжает привлекать внимание исследователей. Я тоже нахожу эту проблему достаточно интересной, отчасти потому, что из-за удаленности во времени вряд ли кто-то теперь сможет ее решить, а отчасти потому, что ее решение не столь уж и важно: дарвиновская революция останется такой, какая есть, независимо от того, была она вызвана физическими или психологическими причинами. Если бы меня спросили, то я бы, вероятно, высказался в пользу физических причин, и вовсе не потому, что эти причины кажутся менее унизительными для одного из подлинных героев науки. Мой образ Дарвина – это образ человека, преданного науке, который был привержен идее эволюции путем естественного отбора и который (если уж затрагивать проблему, которая до дрожи телесной пугала его современников) никогда не сомневался в том, что мы, люди, тоже должны быть включены в этот процесс. Не скажу, однако, что эти проблемы буквально раздирали его на части, как и не убежден в том (что бы сам он ни говорил по этому поводу), что в этом отношении его семья, или социальное положение, или что-то другое сильно его отягощали. Неомарксистский анализ жизни Дарвина предполагает, что он тихо-мирно жил себе в своем сельском Кенте (в то время как Англия вокруг него полыхала революционным пламенем), мучимый чувством вины за то, что предает свой собственный класс, способствуя делу революции (Дезмонд и Мур, 1992). Подобный подход представляется мне глупой чепухой. Дарвин был богатым человеком, занимал высокое положение в обществе и пользовался любовью и уважением своих соотечественников: ведь он был «тем самым Дарвином с “Бигля”», автором одной из лучших книг о путешествиях в век, когда эти книги были особенно любимы. Это свидетельствует о его эмоциональной защищенности и невозмутимости, которая проявляется буквально во всех его делах и мыслях, хотя бесчувственным или нечувствительным человеком он не был. Более того, порой он испытывал невыносимую психологическую боль – трагические события собственной жизни (например, смерть дочери Анни) в эмоциональном плане были очень тяжелы для него. Но эволюция, слава богу, до такого стресса его не доводила.

Есть в образе Дарвина, нарисованном мной, некоторые детали, требующие уточнения. Сегодня многое заставляет предполагать, что первыми птицами, пробудившими любопытство молодого Дарвина, только что прибывшего на Галапагосские острова, были не зяблики, а пересмешники (Саллоуэй, 1982). Еще более важным является вопрос отношения Дарвина к идее прогресса: разделял ли он убеждение, что общество способно совершенствоваться за счет науки и ей подобных дисциплин, и верил ли, что нечто подобное можно увидеть и в истории эволюции, если рассматривать ее как путь восхождения от самого простого (монады) к самому сложному и желанному (человеку). В «Дарвиновской революции» я уклоняюсь от прямого ответа о связях Дарвина с прогрессом. Я показываю его как биолога-прогрессиониста определенного толка, но делаю это без особого энтузиазма, поскольку и сам не лишен сомнений. И тем более не описываю его как человека, одержимого идеей восходящего движения от приматов к нашему собственному виду. Если не принимать в расчет кое-какие комментарии по вопросу о прогрессе, заимствованные из его записных книжек, то весь мой анализ строится на моем собственном концептуальном понимании естественного отбора и прогресса, а именно что при наличии любого механизма, подчеркивающего относительность изменений, – выжившие есть те, кто в данный момент времени (который может сильно отличаться от любого другого момента времени) способен выжить, – вряд ли удастся легко объяснить абсолютные изменения, происходящие в направлении от худшего к лучшему.

На данный момент я считаю – благодаря последнему блестящему анализу Дова Осповата (1981) и стимулирующему труду Роберта Дж. Ричардса (1992), – что связи Дарвина с биологическим прогрессионизмом следует показать в более позитивном свете. Что интересно (я бы даже сказал, существенно), так это то, что восторженное отношение Дарвина к биологическому прогрессионизму наиболее ярко выражается в тех правках и уточнениях, которые он вносил в «Происхождение видов». В частности, третье издание своего труда (1861) он дополнил отрывками, где он благоприятно высказывается о прогрессе, недвусмысленно связывая его с Homo sapiens:

«Если мы примем в качестве стандарта высоты организации величину дифференциации и специализации отдельных органов у взрослого организма (с включением сюда и степени развития мозга, определяющей интеллектуальные способности), то естественный отбор ясно ведет к этому стандарту: все физиологи допускают, что специализация органов, поскольку при этом условии они лучше исполняют свои отправления, полезна для каждого существа, а отсюда ясно, что кумулирование вариаций, ведущих к специализации, входит в круг действия естественного отбора» (Дарвин, 1959, с. 222).