Дарвиновская революция

Таким образом, признав наличие ранних эволюционистов, мы приходим к более глобальному пониманию образа мыслей критиков эволюционизма и той ситуации, которая складывалась на этом фронте. В основном тексте книги приводятся возражения, выдвигавшиеся Кювье, и с должной симпатией описаны его рассуждения, показывающие, сколь глубокими и основательными были его оппозиция и неприятие трансформизма. Это была не просто рефлекторная реакция фанатика, человека, которым в большей мере движут сверхнаучные (преимущественно религиозные) мотивы, нежели те, что основаны на фактах и теории. Нет, Кювье был великим ученым, вознесшим свою науку на такую высоту, с которой он был в полном праве скептически и критически взирать на эволюцию. Сегодня, однако, мы с большей охотой признаем, что критики, подобные Кювье, находились в зависимости от своего социального положения и статуса, часто определявшего их взгляды на тенденции того времени, и к Кювье это относится как ни к кому другому, ибо он в такой же мере был бюрократом, как и ученым. Он ухватил самую суть эволюции как радикальную и разрушительную доктрину (разрушительную для устоявшихся догм, каковой она и стала на более позднем этапе), и исходя из интересов своих учителей, коих он почитал, а также из личных убеждений он воспротивился эволюционизму всеми фибрами своей души. Эволюция – это не просто заблуждение или что-то неправильное; нет, это ересь, подрывающая основы основ науки и общества. Как человек, переживший Французскую революцию, Кювье считал (и не без основания), что идеи подчас могут быть слишком уж опасными (Утрам, 1984).

Самый большой интерес в истории эволюционизма представляют для нас, пожалуй, 1830-е годы. Именно тогда сложился знаменитый «Оксфордский кружок»: Генслоу, Уэвелл, Седжвик и другие. Это были очень важные игроки на научной арене, поэтому именно им я уделил особое внимание. Других я упомянул только слегка, хотя того же Роберта Гранта (вопреки расхожему мнению Гексли) следовало бы представить в более ярком свете, ибо этот человек, многие годы проработавший медицинским анатомом сначала в Шотландии, а потом в Лондоне (Дарвин встречался с ним во время своей двухгодичной учебы в Эдинбурге), был подлинным эволюционистом. Благодаря эпохальным исследованиям, проведенным английским историком Адрианом Дезмондом (1989), мы теперь знаем, что Грант олицетворял в дебатах об эволюции совершенно иное измерение – измерение, находившееся под влиянием французско-немецкой научной и философской мысли и представлявшее более низкий социальный уровень, чем тот, который представляли описываемые мной люди. Его трансформизм нес серьезную угрозу той счастливой гармонии науки и религии, которая ковалась респектабельными англиканскими учеными-священниками в старых университетах. Я не уверен, что работы Гранта имели столь уж большое значение и влияние на умы современников. Вероятней всего, уже в следующем десятилетии его эволюционизм был преломлен и продолжен Робертом Чемберсом, автором «Следов естественной истории творения», хотя вполне возможно, что он просто работал параллельно с Грантом, откликаясь, так сказать, на сходные стимулы. Суть дела в том, что, однажды возникнув в XIX веке, эволюция была растением – толстым сорняком, как сказали бы ее критики, – который никак не хотел увядать, исчезать или поддаваться, отчаянно сопротивляясь агрессивной среде. Если бы кто-то взялся исследовать этот феномен, то исследования показали бы, что то же самое имело место и во Франции, и в Германии (Лоран, 1987).

Подходя к 1840-м годам, я не вижу особых причин что-то добавлять к изначально нарисованным мной портретам Чемберса и Ричарда Оуэна – ими я вполне удовлетворен. Действительно, дарвинисты, в частности Томас Генри Гексли, изобразили Оуэна такими черными красками и так нещадно, что я почти ощущаю паленый запах. Хотя даже завзятый ревизионист не смог бы обелить Оуэна, превратив его в душевного и приятного человека, я, однако, убежден (и мои исследования подтверждают это убеждение), что Оуэна с полным правом следует рассматривать как одного из важнейших ученых эпохи. Возможно, сам Оуэн действительно оказался на обочине дарвиновской революции и был ее сторонним наблюдателем, однако нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что наука, которую он представлял, тоже сыграла свою роль в этой революции. Я всегда подозревал, что его работы по анатомии и палеонтологии, среди прочих дисциплин, представляют огромный научный интерес и очень важны. И мои подозрения подтвердились: сегодня любой студент, изучающий тот период, отдает должное заслугам Оуэна, отводя ему важное место в грядущей эволюции – дарвиновской эволюции. Возможно, ему самому такое место вряд ли бы польстило, но что есть, то есть: это его место и оно заслужено по праву. Та научная база, на которой Дарвин возвел великое здание научной унификации, – палеонтология, морфология, систематика, эмбриология и многие другие, – обязана своим возникновением трудам Ричарда Оуэна (Оуэн, 1992; Рупке, 1994).