Дарвиновская революция

Был и второй, более позитивный фактор. Гексли с друзьями искали замену христианству, которое и в социальном, и в интеллектуальном смысле представляло Британию (а также Европу и Америку) и которое они пытались ниспровергнуть (Дезмонд, 1997). Недаром я шучу в своей книге насчет того, что Гексли хотелось бы быть папой, а если уж это невозможно, то хотя бы обосноваться в архиепископской резиденции в Кентербери. В сущности, мне даже не пришлось выдумывать эту шутку, ибо, как оказалось, в массовых изданиях его давно прозвали «папой Гексли», имея в виду его неуемное желание обладать той моральной и духовной властью, которая на ту пору принадлежала церковным иерархам. Ни социально, ни интеллектуально Гексли никогда не смог бы стать папой или архиепископом, но он страстно стремился к подобным статусу и власти, стремился прежде всего как вождь и представитель доминирующей идеологии той эпохи (во всяком случае, он наделся, что со временем она таковой станет) – секулярной, или светской, религии. (Я пошутил, что если бы Гексли не смог стать папой, то его назначили бы архиепископом. Но это можно переиначить и в обратном порядке. Если бы Гексли не смог обосноваться в Кентербери, то он бы поселился в Риме. Одно ему мешало: как и все добропорядочные джентльмены викторианской эпохи, он был глубоко предубежден против иноземцев.)

Разумеется, нам давно известно, что ту идеологическую роль, о которой говорилось выше, играет «социальный дарвинизм» – и именно как о таковом я и говорю о нем в своей книге. Но историки давно выказывают тенденцию – тенденцию, которую я часто привожу в качестве примера, – рассматривать социополитическую систему как нечто стороннее, не имеющее отношения к подлинно эволюционной науке, то есть как нечто, пользующееся сомнительной репутацией, а потому не имеющее спроса на рынке. Сегодня мы понимаем, что наука и идеология практически всегда были нераздельны, причем даже в умах самых респектабельных и влиятельных эволюционистов поздней дарвиновской эпохи. Гексли хотел одного – сделать эволюционизм популярной наукой, той доктриной, которую можно было бы проповедовать трудящимся массам, американцам, да и всем, у кого есть желание слушать, – что-то вроде тумбы, на которую можно было бы вешать моральные и другие нравоучительные послания и наставления, призывающие к нравственному поведению. Неудивительно, что Спенсер (причем в гораздо большей степени, чем Дарвин) стал par excellence публичным эволюционистом, ибо именно Спенсер больше, чем кто-либо другой, стремился рассматривать эволюцию как носительницу морального послания – содействовать ультрапрогрессивному возвышению органического мира за счет поддержания причинно-следственных процессов такого же устремленного вверх развития. Интересно, что в конце жизни Гексли начали одолевать сомнения в действенности его программы. Правда, эти сомнения в меньшей мере были вызваны тем, что он считал эволюцию как религию неверной в принципе, нежели тем, что как образцовый и в силу этого удачливый слуга своего государства он заботился о том, чтобы эволюционный процесс поддерживал (и одновременно диктовал) ту сохранность групповых стимулирующих действий, которым он посвящал все свои усилия (Гексли, 1989).

Поскольку эволюционизм стал публичной, популярной наукой, ему в поддержке не было отказа. Богатые люди с радостью жертвовали деньги на нужды музеев, особенно с тех пор, как их экспозиции, посвященные эволюции, все больше внимания стали уделять не столько прогрессу от монады к человеку, сколько развитию от примитивного человека к белому европейцу протестантского толка. В нью-йоркском Музее естественной истории, расположенном рядом с Центральным парком, поколения детей эмигрантов, доставляемые туда паромами из Нижнего Ист-Сайда, восхищаются допотопными ящерами, всякими там диметродонами, трицератопсами, бронтозаврами и прочими, отдавая должное усилиям жаждавших крови бледнолицых охотников за динозаврами и учась выказывать должное почтение англосаксам – самым именитым и старейшим. Интересно и знаменательно то, что директором этого музея долгие годы был Генри Фэрфилд Осборн, некогда учившийся у Гексли, – наследство, которое он разделял с Эдвином Рэем Ланкастером, бывшим несколько лет директором Британского музея (естествознания).