Дарвиновская революция

Я говорю о провале усилий сделать селекционный эволюционизм профессиональной наукой не для того, чтобы как-то унизить или умалить самого Гексли. Напротив, я высоко ценю то мастерство и ту решимость, с которыми он реализовывал свои цели, и мое сердце неизменно трепещет при мысли об этом. Я говорю об этом только для того, чтобы объяснить, почему эволюционизм никогда полностью (или даже частично) не «одарвинизировался» (прошу прощения за этот термин) в том смысле, что он не стал профессиональной наукой с естественным отбором в качестве ее столпа. Я говорю об этом, чтобы объяснить, почему эволюционизм остался популярной наукой вне области исследований высокого уровня, тумбой, на которую люди цепляли или вешали свои афиши – убеждения, устремления и идеологии, – и почему Дарвин счел возможным (вернее, даже необходимым) уснастить последние издания «Происхождения видов» прогрессивистскими размышлениями и свидетельствами. Он понял, куда начинает дуть ветер, и, будучи завзятым социальным прогрессивистом, решил держать нос по ветру. Вероятно, именно поэтому его труд «Происхождение человека», опубликованный 12 лет спустя, в гораздо большей степени ориентирован на массы и гораздо более популярен, чем «Происхождение видов». Как бы там ни было, а успех избранной Гексли стратегии объясняет – по принципу: «если не можешь одолеть противника, переходи на его сторону», – почему англиканская церковь согласилась выделить участок освященной земли внутри Вестминстерского аббатства для упокоения бренных останков Чарльза Дарвина. Когда наука и научное образование стали частью общественной ткани викторианской Британии, они стали казаться внутренне менее угрожающими, более устойчивыми, а потому и более ценимыми за их реальные ценности теми, кто находился вне сферы их деятельности. Чествование памяти Дарвина служило интересам как науки, так и религии (Мур, 1982).

Движение вперед

Значит ли все это, что эволюционизм сегодня – не более чем популярная наука, нечто, что надлежит размещать лишь в музеях и выставочных залах и что неспособно достичь высот, соразмерных с физикой и химией? За прошедшие годы многое изменилось. С появлением в 1930–1940-е годы синтетической теории были предприняты решительные усилия к тому, чтобы повысить статус эволюционных исследований. Эволюционисты хлынули в университеты, стали создавать исследовательские команды, набирать студентов и получать гранты, основывать профессиональные журналы и другие издания – короче говоря, сделали это и многое другое, с чем мы ассоциируем деятельную зрелую науку (Кейн, 1994). Но, проводя эксперименты исследования, выдвигая теории, они в то же время работали не покладая рук, чтобы устранить из своей науки те культурные аспекты, которые делали эволюцию столь привлекательной для викторианцев.

Этот отход от популярной, массовой культуры не всегда был легким, ибо эти люди – в частности, Добжански и его соратники – разделяли с современниками многие викторианские ценности относительно прогресса и всего прочего. Они высоко ценили труды внука Томаса Генри Гексли, Джулиана Гексли, который был полон решимости сформулировать прогрессивистский секулярный гуманизм, основанный на принципах эволюции. Хотя работа Джулиана «Религия без откровения» была встречена с пониманием и восторгом, она откровенно дистанцировалась от нового профессионального эволюционизма. Обычный компромисс, к которому прибегают в подобных случаях, – это написать две книги: одну профессиональную, а другую популярную, причем из последней изымается вся математика (не великий труд!), добавляется культура, а сама книга снабжается биркой (для читателя), что это популярное издание. В этом отношении палеонтолог Джордж Симпсон был просто мастером: его труд «Темпы и формы эволюции» (1944) был профессиональным; «Значение эволюции» (1949) – популярным, с акцентом на прогресс, демократию и ценности интеллектуальной жизни; а затем все по-новому: труд «Основные признаки эволюции» (1953) опять профессиональный.