Дарвиновская революция

А теперь давайте поразмыслим с иного уровня, обратившись от жестких вопросов о правдивости и ложности к вопросам социального статуса. Удалось ли Дарвину поднять эволюцию до статуса вполне зрелой профессиональной науки, равнозначной, скажем, физике того времени? Дарвин не исключал из эволюции прогресс; действительно (и мы в этом уже убедились), он делал все что угодно, но только не это. Говорит ли это нам о чем-то? И есть ли другие относящиеся к делу факторы? Несомненно, что Дарвина – особенно молодого Дарвина – питала тщеславная надежда превратить эволюционные штудии в зрелую профессиональную науку, в некую универсальную дисциплину, привлекательную и для исследователей, и для преподавателей, и для студентов. И эта надежда была не такой уж тщетной или неисполнимой, ибо в 1850-е годы в английском высшем образовании впервые были введены полномочные научные степени, дававшие профессорам право занимать высокие посты и должности, а студентам – надежду на устройство и работу. Дарвин и сам стремился доказать, что эволюционизм с его естественным отбором может функционировать как эффективно действующая перспективная наука. Каким бы странным это ни казалось, но следующей после «Происхождения видов» книгой, написанной Дарвином, оказалась монография об орхидеях. Хоть это и странно, но вполне объяснимо, ибо и содержанием, и комментариями (особенно теми, которые Дарвин сделал для издателя) он явно хотел показать, что книга написана специально, чтобы продемонстрировать, как следует работать с новой «парадигмой», если воспользоваться нынешним популярным термином (Кун, 1962). Все это, разумеется, прекрасно сочетается с той поддержкой, которую Дарвин оказывал Уоллесу и Бейтсу, занимавшимся, с позиции естественного отбора, исследованиями бабочек.

Но время для полного научного успеха эволюции – во всяком случае в том смысле, как на это надеялся Дарвин, – еще не пришло. Эволюционизм всего лишь стал популярной наукой par excellence, но за то, чтобы стать полноценной профессиональной наукой со всеми преимуществами, которые влечет подобный статус, ему еще предстояло побороться. Второсортный морфологический немецкий эволюционизм, на который сильное влияние оказал биогенетический закон Геккеля (онтогенез повторяет филогенез), уходит корнями в 1870-е годы (Найхарт, 1995). Этот эволюционизм был одержим отслеживанием путей в отчаянной попытке найти реальные и очевидные сходства (гомологии) между частями (особенно эмбриональными частями) организмов сильно разнящихся между собой видов и потому в целом был равнодушен к естественному отбору, рассматривая адаптацию как препятствие, мешающее распознаванию истинных соотношений (Боулер, 1996). Тем не менее это был не какой-нибудь, а именно второсортный эволюционизм, поэтому лучшие из молодых, подающих надежды будущих эволюционистов быстро раскусили это и переметнулись в более плодотворные области науки, такие как цитология (наука о клетках) и набиравшая темпы генетика (Майеншайн, 1991). Эволюцию и эволюционистов прочно поместили в музеи, эти дворцы народного просвещения и развлечения. Вместо того чтобы стать лабораториями для проведения тонких экспериментов с естественным отбором, этого олицетворения эволюционного совершенства, они стали павильонами, где выставляются напоказ те сказочные чудовища, которых американские охотники за динозаврами откопали на Дальнем Западе в 1870–1880-х годах. Именно тираннозавр (Tyrannosaurus rex), а не ятрышник мужской (Orchis mascula) из семейства орхидных стал символом дарвиновского триумфа (Рейнджер, 1991).

Почему эволюционизм все еще остается популярной наукой?