Дарвиновская революция

Разумеется, они с радостью воспринимали космологический дирекционализм, в частности остывание Земли, как свидетельство подготовки к появлению человека и с радостью (за исключением Уэвелла) расценивали прогрессию органической материи как свидетельство такого дирекционализма. Именно так, по крайней мере в глазах общественности, и обстояло дело. И все же необходимо признать, что тот же Седжвик чуть позже с большой теплотой отозвался об одном мыслителе, свободно высказывавшемся о синтезе науки и религии, так что, вероятно, по воскресеньям один или двое из наших консерваторов давали волю своему воображению (Кларк и Хьюз, 1890, 2:161).

Когда смотришь на то, как Уэвелл трактует проблему взаимоотношений науки и религии и как он обращается с ней (а это вообще ему свойственно, когда он имеет дело со сложной проблемой), возникает ощущение, будто читаешь документ, составленный умным адвокатом, согласно которому податель сего имеет право поступать так, как ему заблагорассудится. Отдав должное науке и по достоинству оценив ее заслуги, он затем заявляет, что наука не имеет ничего общего с происхождением человека. В такие моменты «нить индукции… обрывается у нас в пальцах» (Уэвелл, 1830–1833, 2:143; эта фраза взята мною у Кювье). Уэвелл был достаточно хитер и предусмотрителен, чтобы прямо заявить, как это соотносится с первыми главами Книги Бытия, поэтому критикам было трудно обвинить его в ереси. А кроме того, Уэвелл, к собственной выгоде, свел эту позицию к вопросу о происхождении органической материи.

Я уже говорил выше, что некоторые либералы, если не внешне, то внутренне, не были особо привержены догматам христианства. Для них последние были по большому счету функциональной частью их собственных научных и философских убеждений. Эмпирик, придерживающийся доктрины vera causa, всегда с подозрением относится к чудесам, понимая под ними некое божественное вмешательство, напрочь опровергающее или аннулирующее законы природы. Чудеса как таковые отвергают, разумеется, какие-либо причины тех качества, размаха и силы, свидетелями которых мы являемся сегодня. Но поскольку христианство основной упор сделало, да и продолжает делать именно на чудеса, либералам, приверженным науке, было трудно принимать такое христианство. Конечно, к какому бы типу геологии они себя ни причисляли, геологии как таковой было мало дела до того, верят ли они в чудеса земных благ или нет. Но геологические убеждения характерны тем, что они заставляют их носителя усомниться в правоте Ветхого Завета, и в этом смысле либералы больше других склоняются к автономии науки, особенно там, где геология вступает в конфликт с Книгой Бытия. Историческое вступление Лайеля, написанное им к своим «Принципам», было полемической эскападой, обращенной против тех, кто допускал влияние религии на науку.

И здесь как нигде требуется осторожность. Консерваторы вроде Седжвика склонялись к тому взгляду, что геологическое прошлое Земли (не важно, были ли в ней катастрофы или нет) обошлось без всяких там чудес – по крайней мере, в неорганическом мире их не было. А мы знаем, что к 1830 году консерваторы еще не были катастрофистами (в широком смысле этого слова) и не были просто потому, что так предписывала Библия. Более того, Лайель, когда он выступил против влияния религии на науку, в наименьшей степени руководствовался желанием сохранить науку в чистоте, нежели желанием очернить уважаемых ученых-катастрофистов типа Баклэнда, выставив их в качестве апологетов Священного писания. И точно так же, действуя осмотрительно и нередко прибегая к искусству убеждения, которым прекрасно владел, Лайель в третьем томе «Принципов» (1830–1833, 3:270–274) заявил, что никогда не произносил слов (если только их не истолковывать превратно), якобы опровергающих факт Всемирного потопа. (Как профессор Королевского колледжа, Лайель стремился убедить епископов, входящих в совет управляющих по делам церкви, что он – ортодокс.)