Дарвиновская революция

Несмотря на свои заигрывания с платонизмом, Оуэн публично признавал, что происхождение органики имеет, по меньшей мере, вполне естественные причины (Оуэн, 1849, с. 86). И хотя он открыто заявлял, что ему ничего не известно о реальном механизме такого происхождения, он, тем не менее, связывал появление видов с некоторыми прогрессивными элементами в палеонтологической летописи (1849, с. 86). Более того, из его рассуждений по поводу архетипа ясно, что он считал происхождение органики подчиняющимся закону, ибо допускал, что такое происхождение должно сообразовываться со специфическими ограничениями, налагаемыми архетипом. Но само по себе это подразумевает распознающую и регулирующую силу – природный закон, да и сам Оуэн говорил о «соответствиях, проистекающих из высшего и более общего закона единообразия типов» (1848, с. 165). Хотя в этой главе я и противопоставляю Оуэна Чемберсу (главным образом ориентируясь на такой критерий, как реакция других ученых), все же следует признать, что это лишь одна сторона дела. Оуэн не меньше Чемберса был захвачен вещами (такими, как гомологии, например), на которые до него не обращал внимания ни один британец, и в стремлении их объяснить он шел по пути, очень сходному с тем, которым шел Чемберс.

Реакция Уэвелла на позицию Оуэна

Уэвелл, если бы захотел, имел бы полное право претендовать на то, чтобы считаться самым сложным и неоднозначным из консервативных мыслителей по вопросу об происхождении органических форм. Поэтому интересно будет посмотреть, как он отреагировал на теории Оуэна, ибо, хотя сам Оуэн благосклонно относился к естественным причинам возникновения новых видов, для его теории архетипов они не были чем-то существенным. Можно было продолжать верить в чудеса и при этом спокойно переложить все остальное, во всей его полноте, на теорию архетипов, что Уэвелл, собственно, и сделал (1846; 1853; 1857, 3:553–562). Более того, нетрудно понять, почему Уэвелл это сделал. Теория Оуэна особый упор делает на адаптации, которые сугубо важны для биологии и являются немаловажным подспорьем для естественной теологии, поскольку она дает объяснение такой реалии, как гомологи, которые считаются биологическими аномалиями и угрожают мирному существованию естественной религии (и Уэвелл сделал все возможное, чтобы эту угрозу уменьшить). Более того, она обеспечивает прекрасную связь между архетипом и богооткровенной и естественной религиями, придающими особую важность человеку. Она не утверждает, что человек – конечная цель прогрессивной летописи и череды архетипов (я не думаю, что Уэвелл спокойно признавал прогрессию, хотя и считал, что человек появился последним [Уэвелл, 1857, 3:565] и в любом случае отстоял дальше всех от архетипа), а скорее подчеркивает, что человек обнаруживает все признаки того, что он, единственный из всех позвоночных, пользуется особым вниманием Творца с точки зрения количества и качества адаптаций.

Затем встает вопрос о платонизме Уэвелла. Хотя начинал он как кантианец, в зрелом возрасте его все больше и больше привлекал платонизм (Баттс, 1965; Рьюз, 1977), в силу чего его фундаментальные идеи понемногу смещались от категорий понимания к идеальным формам, в соответствии с которыми Бог сотворил этот мир. Все это прекрасно вписывалось в его философию образования, которая приобретала все большее значение в его глазах, особенно теперь, когда он стал магистром Тринити-колледжа после того, как в 1840-х годах в университете полным ходом начала осуществляться реформа высшего образования. Как платоник Уэвелл не мог философски оправдать свою консервативную позицию с ее упором на математику как главенствующую дисциплину университетского образования. Поэтому неудивительно, что Уэвелл (1853) соглашался с платонизмом Оуэна, понимаемым именно с точки зрения видов.