Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

Мария Никифоровна была тихой, незлобивой и, по правде говоря, не особенно ревнивой. Но и Давид Давидович не давал ей слишком много поводов для ревности. Почти всё время они проводили вместе. Он писал — она сидела рядом и читала ему книги и письма. Когда уже в США он устроился работать в газету «Русский голос», она приезжала к нему в контору, помогала. Потом они вместе задумали издательство, именно она и стала издателем. Мария Никифоровна шила, готовила, воспитывала двух сыновей и не сетовала на бедность — а первые полтора десятка лет в Америке были у Бурлюков очень непростыми. В конце жизни они так сроднились, что вместе писали воспоминания и письма, и только почерк позволял определить, где чьи слова — мысли и истории словно звучали из уст одного человека. Бурлюк ни разу не уехал ни в отпуск, ни в путешествие без жены. Он писал ей нежные записки, делал подарки и — совершенно очевидно — любил её. Она записывала счастливые минуты в дневник:

«На новый 1936 год Бурлюк подарил жене ридикюль, положив в него записку: “Это тебе на счастье… ты везучая, сыновей мне родила… довела их до университета”».

«“Я тебя люблю уже и не как жену только, а как любил тебя твой отец и мать за твою нежность и хрупкость, я буду беречь тебя” — целуя мне руки сказал Бурлюк. 25 июля 1936 года».

Много лет спустя после свадьбы Мария Никифоровна продолжала смотреть на Бурлюка как на старшего, мудрого, великого человека. Сомнений в его гениальности у неё не было. В книге «Лоскутное одеяло» Василия Васильевича Катаняна, сына Василия Абгаровича, приведён фрагмент его воспоминаний о приезде Давида и Маруси в СССР в 1956 году. На вопрос Лили Брик о том, талантливы ли их сыновья, Мария Никифоровна сказала:

«— Да.

— Как отец? Кто талантливее?

— О, Давид гениален, — ответила она тихо».

Похоже, что склонность к искусству у Марии Никифоровны, как и у Бурлюка, была от матери. 14 января 1936 года она написала в своём дневнике: «Думала о матери… какой она была оригинальный и плохо понятый в семье человек… всегда одинокая, пишущая стихи… заботящиеся о белых розах, что цвели за стеклом, через которое светились в лунные ночи декабрьские сугробы».

Очень характерный для Марии Никифоровны стиль. В её письмах и дневниках виден её характер — романтический, нежный, иногда даже кроткий. Она обращала внимание на мельчайшие детали окружающей жизни, в первую очередь природы. После иногда резких и всегда конкретных строк «земного» Бурлюка она могла написать о мухе, севшей на стекло поздней осенью, о цветущих кустах, шуме океанских волн. Её характеристики людей, с которыми они с Давидом Давидовичем ежедневно встречались, неожиданны и точны. Она смотрит на них со своей, иногда удивительной точки зрения. А ещё она страшно любила писать о системе отопления во всех домах, где они с Бурлюком жили или останавливались…

Но вернёмся в Москву 1912 года. «Мы больше не могли жить друг без друга, и 26 марта 1912 года мы поженились в Москве», — вспоминал Бурлюк. «Теперь, летом, я писал её портреты только на больших полотнах, когда Мария располагалась в тени, рядом со мной под южным солнцем, читая мне книги вслух неустанно. У художника нет времени читать, и это была неоценимая услуга. Теперь я стал понемногу ненавидеть живопись, т. к. руки у меня всегда были в краске и было невозможно обнять мою дорогую Марусю в её белом одеянии…»

Почти сразу после свадьбы Давид Бурлюк уехал в Германию, сопровождать отца на воды (апрель, май, июнь). Летом Мария Никифоровна побывала у родителей, под Уфой: «Но предоставим Марии Никифоровне продолжать нить этих воспоминаний… Она описывает осень в степях, где провела свои вакации… Как жаль, что в пропавших архивах нашей семьи (станция Кунцево, Александр. желез. дороги) исчезли её письма, начертанные её девической ручкой тех далёких лет. Послушаем Марусю: “Уфимские степи от выгоревшей на солнце травы выглядят полинявшими; кустики дикой степной вишни, не достигающей высоты более двух четвертей, облетели, и бусинки плодов иссохшими узелками лиловеют на откосах пригорков Соракамыша. Так называются луга около полустанка Алкино, Сам. — Златоуст. жел. дорог. (пятое сентября 1912 года). Поезд прямого следования на Москву лишь на одну минуту останавливается на этом полустанке; в широких окнах вагона международного экспресса мелькнули чёрные переплёты моста над узенькой степной речушкой, впадающей в Дему, и цветные лоскуты осени на отрогах Урала, где так сини тихие, налитые водой до краёв озёра, строгие девственно глаза хрустальные родимых гор моих».