Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

Давид Давидович поселился в «Романовке», здании на углу Малой Бронной и Тверского бульвара. Московский рантье Романов оборудовал там меблированные комнаты, которые сдавались студентам консерватории. Там уже жила к тому моменту Маруся. «Поселились мы в “Романовке”. <…> Это дореформенное объединение учащейся музыкальной молодёжи Москвы должно быть нами описано подробно. Ведь именно в ней был составлен исторический манифест “Пощёчины”. Ход в “Романовку” с Малой Бронной. Комнаты наши — на четвёртом этаже. Маруся живёт в 104 номере. Я поселился в том же коридоре (в комнате номер 86. — Е. Д.). Все собрания молодых поэтов и художников происходили в номере Маруси, так как эта комната была более обширной и нарядной. Здесь обильно сервировались “чаи”, варенья и бландово-чичкинские сыры и колбасы. Владимир Владимирович Маяковский приходил каждый вечер после Училища Живописи, Ваяния и Зодчества. “Романовка” — глаголем протянувшийся старый корпус, грязно-зелёного цвета. Внутри здания в широких коридорах с девяти часов утра до 11 ночи звучала музыка: воздух сотрясали всеми инструментами и средствами…Тут же в тёмных, старомодных далях переходов коридорных выли, пели разными голосами певцы и певицы. Здесь жила вся московская консерватория. <…> В “Романовке” разрешалось заниматься до 11 часов ночи. Жила здесь главным образом беднота артистическая, учащаяся», — вспоминал Давид Давидович.

Глава семнадцатая. «Романовка» и «Пощёчина общественному вкусу»

Лето 1912-го Давид Бурлюк провёл, как обычно, в Чернянке. У него вновь гостил Велимир Хлебников.

«Годам жизни, проведённой там, уже несколько рассказов и очерков посвятил, но она просится на громадный холст. Писал в двух направлениях: для себя (осуществление замыслов странных, приходящих подчас внезапно) и для “потребителя” — реальные этюды. Весной в Германию мои родители ездили пить воды в Киссинген, а я ходил по Италии. Летом этим у нас в Чернянке гостил Хлебников; он на данные мной 20 рублей напечатал в Херсоне маленькую брошюру: “Оттиск досок судьбы”. Эта книжечка оканчивалась 1917 годом — “роковым”, гибелью империи (брошюра Хлебникова «Учитель и ученик», изданная в Херсоне в типографии О. Д. Ходушиной, была иллюстрирована Владимиром Бурлюком. — Е. Д.). Вл. Маяковский и я перепечатали в “Пощёчине Общественному вкусу” эту страницу. Она явилась пророческой, и всей книге придала тогда для нас, видевших вперёд, особый отзвук большой важности», — вспоминал Бурлюк. И далее: «Летом 1912 года я писал много стихотворений. Чтение французов, школы Теофиля Готье и Верлена более захватило меня под влиянием уроков языка галлов, о которых упоминала ранее Мария Никифоровна. В любовных интригах, в коих находила лазейку бунтующая юная похоть, прошло лето. Дни были посвящены бешеному письму красками, а вечера любви. Любовь — утеха юности. В незрелые годы она носит привкус порока. Порочные юноши. Но я был зрелым мужчиной, готовым к женитьбе».

Последние предложения вызывают недоумение. Уже женатый к тому моменту Давид Давидович имел в виду или брата Володю, который привозил в Чернянку «хорошеньких женщин из Херсона и Британов (пристань на Днепре)», или вообще Хлебникова, который «ухаживал всегда только за красивыми женщинами» и «за дочерью вдовы кабатчицы в Херсоне даже приударил основательно». Дату своей свадьбы Давид Давидович подтвердил 13 марта 1962 года в письме Николаю Никифорову: «Вам, как сыну: 26-го марта 1962 наша золотая с Марусей свадьба». Так что сомнений быть не может.

В начале сентября Бурлюк и Маяковский вновь встретились в стенах МУЖВЗ. Маяковский тем летом жил под Москвой на даче вместе с Алексеем Кручёных, что помогло их сближению — до того они часто цапались, но Бурлюк, «организатор по призванию и “папаша”», по словам Кручёных, хлопотал, чтобы они сдружились.

«Бурлюк энергично вновь принялся за классное искусство, под дирижёрством профессоров, запертых в стойлах Эстетики прошлого, копошащихся в музейной пыли, что густо насела и на очки всех чинушей от искусства, мечтающих о копировании былого, но отнюдь не о создании нового», — писала Маруся. Она начала учить пению и мужа, который, «как украинец, любил пение», и Маяковского, у которого абсолютно не было музыкального слуха, но был прекрасный бас.

В эти осенние и зимние месяцы в «Романовке» складывалось то содружество, то будетлянское братство, участники которого вскоре станут известными не только в России — слава многих из них станет мировой.