Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

«В чрезвычайно трудное положение попадают все, желающие определить футуризм (в частности литературный), как школу, как литературное направление, связанное общностью приемов обработки матерьяла, общностью стиля. Им обычно приходится плутать беспомощно между непохожими группировками — классифицировать эго и кубо-футуристов, искать раз навсегда установленных чувствований и связанного с ними канона художественных форм и останавливаться в недоумении между “песенником-архаиком” Хлебниковым, “трибуном-урбанистом” Маяковским, “эстет-агитатором” Бурлюком, “заумь-рычалой” Кручёных. А если сюда прибавить “спеца по комнатному воздухоплаванию на фоккере синтаксиса” Пастернака, то пейзаж будет полон. Ещё больше недоумения внесут “отваливающиеся” от футуризма — Северянин, Шершеневич и иные. А так легко было определять футуризм по 1913 году, как реклам-шарлатанскую кувырколлегию самоценного слова и эксцентрического образа, а так трудно осознать того же Маяковского в его переходе от “улица лица у догов годов” к Маяковскому “Мистерии” и “Интернационала”. <…> Футуризм никогда не был школой. Он был социально-эстетической тенденцией, устремлением группы людей, основной точкой соприкосновения которых были даже не положительные задания, не чёткое осознание своего “завтра”, но ненависть к своему “вчера и сегодня”, ненависть неутомимая и беспощадная».

И Третьяков, и сам Давид Бурлюк уже после 1917 года всячески подчёркивали, что футуризм послужил предтечей революции, а сами футуристы были в первую очередь борцами с «крепкозадым буржуазно-мещанским бытом». «Удар по эстетическому вкусу был лишь деталью общего намечавшегося удара по быту. <…> Конечно, не футуризму дано было расшибить цитадель мещанского вкуса, слишком для этого был социально неподходящий момент, но в футуризме уже тогда заговорила накоплявшаяся революционная энергия того класса, который через пять лет уже не словом, а декретом, гражданской войной, своей беспощадной диктатурой стал выкорчёвывать суставы мещанского жизнеощущения», — писал Третьяков.

Давид Бурлюк, считавший футуристов «нигилистами» и «большевиками», писал 28 июня 1930 года литературоведу А. Г. Островскому: «Без изучения ситуации и настроений предгрозовых лет не постичь и первых громов революции. Изучая футуризм, мы входим в преддверье Красного Октября. Политико-экономы своим статистическим багажом объясняют нам механику сдвигов, взаимоотношений сил, но дух масс, настроение масс, витамины политического момента, аромат эпохи могут быть даны, почувствованы только художественно-критическим восстановлением литературных вкусов, борьбы движения предвоенных лет и годов войны, в каковых футуризм играл столь видную и живописно руководящую, веховую роль».

И всё же революции политической Бурлюк предпочитал революцию эстетическую, а в самом бунтарстве, эпатировании публики, в скандальных выступлениях футуристов было больше эстетических эмоций, чем революционных. Почти все футуристы были склонны как к теоретизированию, так и к рекламным и театрально-пропагандистским жестам. Это никак не противоречило их пониманию футуризма как направления в искусстве, формирующего будущего человека, — независимо от того, в каких стилях и жанрах работал его создатель.

«В 1911 году был выброшен и флаг, “футуристы”… с нами шла свобода творчества, предвестье политической свободы! Мы шли, атакуя позиции старого искусства. <…> Маяковский, в 1916 году сказавший: “Сегодняшний день весь в футуризме”, был прав», — вспоминал Бурлюк.

Давид Давидович лукавит — в 1911 году сам он себя к футуристам никак не относил. Бенедикт Лившиц в «Полутораглазом стрельце» хорошо написал об этом: «Самый термин “футуризм” нам в то время был ещё одиозен. Его подхватил в ноябре одиннадцатого года Игорь Северянин, приставивший к нему слово “ego” и сделавший его знаменем группы петербургских поэтов. Даже позднее, когда и эгофутуристам пришлось как-то формулировать свою программу, они оказались неспособны на это: во всех выпущенных ими маловразумительных декларациях, “скрижалях”, “хартиях”, “грамотах”, “прологах” и “эпилогах” нельзя было при всём желании нащупать хотя бы одну чёткую, до конца продуманную мысль. <…> Присвоив себе наименование футуристов, они сразу сообщили термину “пежоративный” оттенок, побуждавший нас отклонять от себя этот ярлык, когда газеты, против нашей воли, стали нам его навязывать. В противоположность Ларионову и Гончаровой, протягивавшим руку итальянским футуристам, будущий “отец российского футуризма” весною 1912 года энергично открещивался от направления, под знаком которого гилейцам было суждено войти в историю русского искусства.