Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

С энтузиазмом взявшийся за работу Бурлюк сразу же занялся не только росписью стен, но и привычным для себя делом — вовлечением в искусство, «приручением» Филиппова. Сергей Спасский вспоминал: «Этого булочника приручал Бурлюк, воспитывая из него мецената. Булочник оказался податлив. Он производил на досуге стихи. В стихах чувствовалось влияние Каменского. Булочник издал на плотнейшей бумаге внушительный сборник “Мой дар”. Дар был анонимным».

Кафе открылось в декабре и работало ежедневно. Вечерняя программа (с 9 вечера до часа ночи) включала выступления Маяковского, Бурлюка, Каменского и Гольцшмидта, а также его сестры и «поэта-певца» Аристарха Климова.

Спустя месяц к ним добавился Сергей Спасский:

«Я уселся за длинным столом. Комната упиралась в эстраду. Грубо сколоченные дощатые подмостки. В потолок ввинчена лампочка. Сбоку маленькое пианино. Сзади — фон оранжевой стены.

Уже столики окружились людьми, когда резко вошёл Маяковский. Перекинулся словами с кассиршей и быстро направился внутрь. Белая рубашка, серый пиджак, на затылок оттянута кепка. Короткими кивками он здоровался с присутствующими. Двигался решительно и упруго. Едва успел я окликнуть его, как он подхватил меня на руки. Донёс меня до эстрады и швырнул на некрашеный пол. И тотчас объявил фамилию и что я прочитаю стихи.

Так я начал работать в кафе».

Широко приветствовались выступления гостей. В кафе выступали и Сергей Прокофьев, который объявил себя убеждённым футуристом, и Василиск Гнедов, которого Бурлюк представил публике как «генералиссимуса русского футуризма», и Роман Якобсон; выступил однажды даже Игорь Северянин.

Василий Каменский вспоминал:

«С первого же часа открытия “Кафе поэтов” повалила густая лава своей братии и публики с улицы.

Как именинный пирог, набилась наша расписанная хижина.

Гости засели за двурядные длинные столы из простых досок.

И вот на эстраде загремели новыми стихами поэты.

Тут же, на особом прилавке, продавались наши книги.

Сама публика требовала:

— Маяковского!

И Маяковский выходил на эстраду, читал стихи, сыпал остроты, горланил на мотив “Ухаря-купца”:

— Ешь ананасы, рябчиков жуй! День твой последний приходит, буржуй!

Публика кричала:

— Хлебникова!

Появлялся Хлебников, невнятно произносил десяток строк и, сходя с эстрады, добавлял своё неизменное:

— И так далее.

Публика вызывала:

— Бурлюка! Каменского!

Я выходил под руку с “папашей”, и мы читали “по заказу”.

Вызывали и других из присутствующих: Есенина, Шершеневича, Большакова, Кручёных, Кусикова, Эренбурга.

Требовали появления Асеева, Пастернака, Третьякова, Лавренёва, Северянина.

Выступали многие, и с видимым удовольствием: здесь умели принять».

Одним из наиболее часто упоминаемых стало выступление наркома просвещения, состоявшееся в день закрытия кафе. Участник футуристической группы «Мезонин поэзии» Рюрик Ивнев, ставший после Октябрьской революции секретарём Анатолия Луначарского, вспоминал:

«С полуосвещённой Тверской мы свернули в тёмный Настасьинский переулок и начали на ощупь пробираться вдоль стен маленьких одноэтажных домиков к месту, где горели два тусклых фонаря, еле освещавших огромный плакат, на котором расцвеченными вычурными буквами анонсировано выступление трёх поэтов: Каменского, Маяковского и Бурлюка. Фамилия Луначарского была поставлена хотя и на видном месте, но набрана не таким крупным шрифтом.

<…> Анатолий Васильевич стоял, окружённый поэтами и женщинами, и оживлённо спорил с Маяковским. Высокий мужественный Владимир с нарочитой грубостью нападал на него. Бурлюк стоял в стороне, перебирая листочки с тезисами своего доклада, но искоса с довольной улыбкой наблюдал за выражением лица наркома. Чувствовалось, что он предвкушает удовольствие от публичного диспута, на котором надеялся разгромить Луначарского.

Ровно в десять часов вечера молодой, но уже грузный Давид Бурлюк, играя лорнетом, потребовал от аудитории тишины. Когда публика успокоилась, он провозгласил:

— Слово имеет наш добрый друг и гость нарком Луначарский.

Раздались аплодисменты.

Анатолий Васильевич ограничился краткой приветственной речью, сказав, что не будет отнимать у слушателей много времени, и добавил:

— Пусть останется больше времени для диспута. Молодое советское искусство должно отражать великие перемены, происходящие в нашей стране, только такое искусство будет иметь будущее.

— Будущее — это футуризм, — раздался громовой голос Маяковского.

— Если он будет верно отражать великие перемены, — парировал Луначарский.

<…> Диспут, как и ожидали, протекал бурно. По существу, это было состязание в остроумии между Луначарским и Маяковским. Бурлюк, к восторгу публики, бросал острые словечки с места и срывал громкие аплодисменты».

Свидетелем этого диспута стал Илья Эренбург, тоже оставивший воспоминания о «Кафе поэтов»: