Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

В день выхода «Газеты футуристов» Давид Бурлюк прибил две свои картины к стене дома на Кузнецком Мосту. Василий Каменский, который за день до этого расклеил по Москве свой стихотворный «Декрет о заборной литературе», в мемуарах «Путь энтузиаста» вспоминал:

«…Я шёл по Кузнецкому мосту и на углу Неглинной увидел колоссальную толпу и скопление остановившихся трамваев. Что такое? Оказалось: Давид Бурлюк, стоя на громадной пожарной лестнице, приставленной к полукруглому углу дома, прибивал несколько своих картин. Ему помогала сама толпа, высказывая поощрительные восторги. Я пробился к другу, стоявшему на лестнице с молотком, гвоздями, картинами и с “риском для жизни”, и воскликнул:

— Браво!

Бурлюк мне сердито ответил:

— Не мешайте работать!

Прибитие картин кончилось взрывом аплодисментов толпы по адресу художника».

Сергей Спасский, который также был очевидцем событий, вспоминал обо всём этом так:

«Бурлюк собирался уезжать. Весна. Пора браться за кисть. Тщательно запаковывает он увесистую корзину, наполненную книгами, закупленными для семьи. Туда же погружаются газетные вырезки, афиши, всевозможные свидетельства о протёкшем сезоне. И большие запасы красок, которые обильно переложит он на холсты. Прощание с Москвой должно произойти в соответствующем футуристским лозунгам стиле. Недаром повсюду провозглашалось, что искусство должно выйти на улицу. Подхватив под локоть две картины, Бурлюк отправляется на Кузнецкий Мост. В кармане пальто гвозди и молоток. Подойдя к облюбованному дому, Бурлюк раздобывает у дворника лестницу. Лестница ставится на тротуар, верхний конец её упирается во второй этаж. Бурлюк с трудом карабкается по перекладинам. Лестница слишком узка для него.

Зацепляясь о загородившую тротуар лестницу, публика задерживается, останавливается. Поднимает головы. Бурлюк, рискуя упасть, оборачивается лицом к собравшимся. Он потрясает молотком и произносит короткую речь. Об искусстве, украшающем город. Призыв к художникам выйти из выставочных зал и музеев. Надо одеть фасады зданий картинами, раскрасить дома, расписать их стихами. Фразы, бросаемые с пожарной лестницы, приобретают сейчас осязаемый смысл. Москвичей в ту пору трудно было удивить. Слишком много в городе происшествий. И достаточно забот каждый день. Взять хотя бы усиливающийся голод. Плохо с хлебом, исчезают продукты. Случайная, наспех образовавшаяся толпа довольно спокойно относится к событию. Оно не выдерживает сравнения с начинающейся гражданской войной или даже с ночными налётами анархистов. Знакомые хлопают Бурлюку. Незнакомые молча его рассматривают. Мальчишки поддерживают лестницу. Две картины прочно прибиты к стене. Одна — женский портрет. Другая — какое-то символическое шествие на фоне буро-красного пейзажа. С тротуара картины кажутся небольшими и не слишком бросаются в глаза. Они провисят в течение ближайших месяцев, не смущая и не беспокоя горожан». Одной из картин была «Военная бочка Данаид».

Завершая свою книгу «Путь энтузиаста», Василий Каменский писал: «С приходом Октября роль футуризма как активного литературного течения кончилась — это было ясно. Мы сделали своё дело. Отныне всё переиначилось».

Да и сам Бурлюк с ним соглашался:

«Историю футуризма любят доводить до 1916 года… Но это очень ошибочно, ибо собственно футуризм и кубо-футуризм, возникнув в 1907 году, оканчиваются в Москве в апреле 1918 года. 17 и 18-й годы были расцветом течения. <…> После 1918 года начался период эпигонов футуризма, возникла литература великой простоты, Великая Литература Пролетариата, но всюду и везде видны следы влияний тех новых слов, приёмов и манер, что были вымышлены когда-то футуризмом…»

Однако же всё было не так однозначно. Футуризм в 1918 году был невероятно популярен — во многом именно благодаря усилиям его «отца», «матери» и Маяковского. И сдавать свои позиции он не собирался — наоборот, именно в это время футуризм неожиданно стал чуть ли не главным, получившим благословение государства художественным течением. «Левые» художники и поэты, десять лет уже пропагандировавшие революционное обновление искусства, не только симпатизировали в большинстве своём обновлению политическому, но и довольно неожиданно стали восприниматься многими чуть ли не застрельщиками революции. Любой бунт, мятеж, революция в искусстве были осознаны как футуризм, а революция была провозглашена душой футуризма. Ещё в апреле 1917-го Маяковского называли «большевиком от футуризма», большевиков же, в свою очередь, называли политическими футуристами. Более того — ленинскую группу напрямую сравнивали с «Бурлюками». «Им, так же как и всевозможным, ныне полузабытым Бурлюкам, Олимповым, прежде всего нужен шум. <…> Ленинские речи это — политический футуризм. <…> Это всё тот же разухабистый футуристический бред», — писал в 1917 году Б. Мирский (Б. С. Миркин-Гецевич) в «Журнале журналов».