Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

Ну и главное — Бурлюк был индивидуалистом. Где-то даже анархистом. Он не вмещался в общепринятые рамки, не был приспособлен для того, чтобы «колебаться вместе с линией партии». Николай Пунин так писал о нём и других футуристах первой волны, людях революционной воли и революционных энергий: «Не только в жестах, в интонациях, в глазах, но в самом теле этих людей — готовность повернуть мир кочергой. Пусть последыши революции, те, которые пристроились на её берегу и вздрагивают теперь, оглядываясь на каждую волну прибоя, говорят, что эти люди — представители анархической богемы, не более. Лицо революции набросано этими людьми… <…> Придёт время, снова начнут восхищаться и завидовать этой судьбе. И не поймут, как могло случиться, что этим людям не было дано возможности работать».

Бурлюк хотел работать. Инстинкт эстетического самосохранения двигал им.

Как оказалось, инстинкт не подвёл. Он пережил практически всех своих ближайших соратников по футуристическому движению — разве что Алексей Кручёных прожил на год дольше. Избежал ужасной участи уничтоженных в страшные 1930-е. Ряд его владивостокских друзей и знакомых будут расстреляны по бредовым обвинениям в шпионаже в пользу Японии — Сергей Третьяков, Венедикт Март, Владимир Силлов; будет сослан на строительство Беломорканала Сергей Алымов; репрессирован будет и Николай Насимович-Чужак, который издаст в 1922 году в Чите сборник со стихами Бурлюка, Асеева и Третьякова…

Вообще в конце 1920-го из Владивостока уедет не только Бурлюк — почти одновременно это сделают и Асеев, и Третьяков. Вскоре они вернутся в Россию. Давид Бурлюк возвращаться не спешил. Он вновь попадёт на родину лишь через тридцать шесть лет — и приедет вовсе не с целью остаться, а просто в гости. Желание вернуться возникнет у него лишь в самом конце невероятно сложных материально 30-х годов. Но тогда, к счастью, не сложится.

10 декабря 1957 года с борта теплохода «Queen Mary» Бурлюк напишет жившему в Марокко Константину Безвалю, брату Антона Безваля:

«…Большинство из категории первого рода не дождались нашего приезда и перемерли… Многие из бывших соратников, гвардии, маршалов… погибли… с пулей в затылке: Лившиц, Голлербах, Мейерхольд, С. Третьяков и др., иные изменили… Некие стали инвалидами, как В. В. Каменский: паралич и обе ноги отрезаны!..

Мне прямо говорили: молодец — вовремя (1918 г. 1-го апр.) уехал из Москвы, а то бы никогда бы здесь не уцелеть!»

Единственным, по поводу кого Бурлюк ошибся, был Эрих Голлербах. Он не был расстрелян. В 1933 году Голлербах был арестован по обвинению во вредительской деятельности, но после недолгого заключения оправдан. Переписка их с Бурлюком после этого прервалась — общение с эмигрантом было уже крайне небезопасно для Голлербаха. Первую военную зиму он пережил в блокадном Ленинграде, а в марте 1942-го, во время эвакуации через Ладожское озеро, машина, на которой они ехали с женой, ушла под лёд. Жена погибла. Впавший в депрессию Голлербах вскоре умер от голода…

Другой биограф Бурлюка, Игорь Поступальский, был арестован в 1937 году по обвинению в создании украинской националистической организации. Срок отбывал на Колыме, был освобождён лишь после войны. Давний приятель Давида Давидовича, «пан» Оношко, преподававший рисование в школе, был арестован в Новгороде в 1933-м и погиб в ГУЛАГе в 1937-м…

Всего этого Давид Бурлюк счастливо избежал. После отъезда его ждали ещё 47 напряжённых и интересных творческих лет. Правда, почти всё огромное наследие — созданные в России картины — было для него навсегда утеряно. Лишь несоразмерно малую часть удалось ему увезти в Японию и единицы — в США. В каждой из этих стран ему придётся начинать свою биографию практически с чистого листа.

Часть вторая. Япония

Глава двадцать пятая. Русский отец японского футуризма

Доволен, рад Японией

И имя дал я: «пони» ей!

Давид Бурлюк провёл в Японии почти два года — с 1 октября 1920-го по 16 августа 1922-го. Эти годы стали одним из высших пиков в его творческой судьбе, настоящим звёздным часом. После «Большого сибирского турне», которое действительно стало его второй молодостью, он был в великолепной форме. А в Японии Бурлюк попал в такую благожелательную атмосферу, в которой бывать ему ещё не приходилось. Крупнейшие японские газеты писали о его выставках на первых полосах — и отнюдь не иронически-издевательски, как это было в России, а уважительно называя Бурлюка «отцом российского футуризма». Его разноцветный жилет, серьга в ухе и футуристическая «раскраска» привлекали всеобщее внимание. Его авторитет безоговорочно признавали коллеги-художники, его работы покупали члены императорской семьи. Приезд Бурлюка с Пальмовым взбудоражил японскую художественную жизнь и оказал глубокое влияние на японскую художественную культуру. Да что говорить — творчество Бурлюка и по сей день является предметом живого интереса японских искусствоведов, среди которых немало тех, кого можно смело назвать «бурлюковедами».