Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

«Всего лишь немного более 8 лет (1909–1918) длилось это необычайное знакомство с этим самым необычайным, самым странным — невообразимо странным человеком», — вспоминали Давид и Мария Бурлюк. «Возникло оно в первых числах октября 1909 г. (на самом деле февраль 1910-го. — Е. Д.) и имело конец — физического контакта 1-го апреля 1918 г. Приехав в Питер, “столицу на Неве”… через В. В. Каменского я узнал о Хлебникове. Я приезжал в столицы России с юга (из Чернянки, из Hilea)… для устройства выставок. Выставок картин братьев и сестёр Бурлюков. Демонстрирование нового искусства, быть глашатаями которого уже тогда считали мы нашим долгом (Будетляне). О Хлебникове многократно слышал от Васи Каменского; но впервые увидел его у Гуро. Появился В. В. Хлебников — голодный с горящими, сияющими глазами — он подобно М. Ю. Лермонтову носил в жилах своих часть шотландской крови. Когда пришла очередь стихов, Хлебников прочел свой “Зверинец”. Это чудо русской литературы было первым, что я слышал из его молчаливых — многоречивых загадочных уст. “Имел он голос шуму вод подобный” (Овидий по Пушкину)… Хлебников — “имел он голос схожий с языком ветров”. Невнятный — несущий смыслы издалека, неведомые, новые, чужестранные по новизне своей…

<…> Нами неоднократно описывалась первая экскурсия к Хлебникову, жившему за урок у купца, где он учил двух его дочек — 14 и 16 лет, толстых, как булки с косичками… Окно его комнатушки: вид на сотни крестов Волкова кладбища, район погребения имущих.

Все кладбище светит тускло
Прошлой жизни скрытный дом
Жизни прошлой злое русло
Затянувшееся льдом.
Над гробами виснут зыбки
В зыбках реют огоньки
В каждой пяди глин оттиснут
Умудрённый взмах руки.
Ветр качает колыбельки
Стоны, скрипы, шорох, всхлип…
Сеет дождик сеет мелкий в ветки лип.

Эти стихи возникли в уме, идя с моим братом по адресу, данному нам у Гуро Хлебниковым. Мы прошли кухню, где пахло кашей и борщом с мясом. Хлебников сидел на кровати, железные ножки которой гнулись наподобие стрекозы, готовой под ним прыгнуть в окно, в общество крестов, стоявших там молчаливым строем солдат.

— Витя, — позвал я его. — Мы за тобой. Собирайся, где твои вещи…

Вопрос был трудный. Велимир Владимирович сконфузился… Вот… на столе… папиросы… Я уже одет (на нём был сюртук его отца)… Пальто, шапка — они висели на крюке над кроватью.

— А ещё какие вещи?

Мы смотали одеяло, связав его ремешком.

— Да вот рукописи… Под кроватью виднелась наволочка от подушки, туго набитая бумагами. Туда мы прибавили пачку свежих рукописей, лежавших на столе. Всё готово, можем идти…

— Подожди, что это за лоскут бумаги на полу? Я наклоняюсь с жестом хозяина, покидающего дом, и кладу бумажку в карман. Позже это оказалось шедевром новой русской литературы».

Стихотворение, рукопись которого подобрал на полу Бурлюк, знакомо теперь всем — это легендарное «Заклятие смехом». Хранить рукописи в наволочке Хлебников продолжал и спустя много лет, достаточно вспомнить эпизод из повести Валентина Катаева «Алмазный мой венец», в которой он называет Хлебникова «будетлянином».

Давид с Володей перевезли Хлебникова в свою квартиру на Каменном острове, около женского медицинского института (Бурлюк лечил там воспаление век).

«Витю устроили на кушетку», — вспоминал Бурлюк. «В тот же вечер я зашёл к доктору Кульбину и в последний момент всунул “Смехачей” — в печать в “Студию Импрессионистов” (сборник)».

По сути, Хлебников стал тем «ферментом», тем недостающим звеном, которое позволило объединиться всей группе новаторов. Все «будетляне» гармонично дополняли друг друга — наверное, в этом был залог успеха.

Весна 1910 года была счастливой. «Мы трое на Каменноостровском проспекте. Мы купили тюльпаны с длинными стеблями — я, Хлебников, брат Владимир, Каменский вставили цветы в петлицы наших сюртуков — “марш весенний будетлян”… Мы Будетляне… Лицо его сияет… Он полон будущим. Хлебников стал членом нашей семьи», — писал Бурлюк.