Давид Седьмой

Нет, вы не можете себе это представить… Мое положение в тысячу раз хуже, чем вы думаете. А все мои книги, а всё мое имущество? У меня же на балконе лежат восемнадцать ящиков моих книг и рукописей, где я всё написал, что о шахматах думаю…

Я умираю, каждый день умираю. Я знаю, что со мной сделают, меня сожгут, я знаю точно. Я не хочу, чтобы меня сжигали как Ботвинника… Ботвинник. Он сделал меня сумасшедшим. Я в отчаянном положении. В Москве было лучше. У меня есть сын. Я не видел его сорок лет. Там я знал людей. Я был моложе. Я не могу выйти из квартиры. Я не могу уже много лет ходить в туалет нормальным способом, это вы понимаете… Я никому не говорил об этом…

Я всё переписал на жену. Все книги, всё. Ну, пусть и заботится… Да, она и заботится, заботится, она мне таблетки дает, давление снижающие. Я как кот в собственной квартире. (Кричит жене – ну что ты говоришь, что я не могу ходить, что почти ничего не вижу?)

Может быть, она частично и права, партли права. Партли. Я с каждым днем становлюсь слабее. Москва была не так плоха, в конечном счете. Но я сам. Я сделал всё сам… Мне дали подписать бумагу, и я подписал…»

Этот монолог длился по меньшей мере час. С повторами, возвращениями в уже наговоренные темы. Когда я собирался прощаться, говорил – «ну еще чуть-чуть, мы ведь не так часто говорим…»

Обещал позвонить ему через неделю, но не хватало духа: всякий раз, вспоминая об обещании, понимал, что ожидает меня, и отодвигал, отодвигал, как это часто случается у слабовольных людей, принятие решения, к которому не лежит душа.

Наконец, днем 18 апреля 2006 года решился.

«Что вам, Г., сказать… Положение хуже некуда, мне стыдно, мне неудобно, что я вам жалуюсь, что я в таком состоянии, но что я могу поделать? Но если я умру, хочу, чтобы ни вы, никто обо мне ничего не писал. Ничего. Хочу, чтобы меня вычеркнули из этого мира, из мира шахмат. Я ведь, начиная с самого рождения, не то делал, не тем занимался, у меня больные точки в жизни были, кругом больные точки. Так что, если уж будете писать, так и напишите, что моя жизнь, вся моя жизнь только и состояла из больных точек…

Вот если бы вы смогли в Минск приехать, как бы нам было бы интересно поговорить… Мы целый месяц могли бы говорить. Вы меня хорошо слышите? А то у меня снова помехи в телефоне, я ведь в совсем другом государстве живу, вы понимаете, что имею в виду. Здесь совсем чужая страна для меня, совсем чужая. Какие шахматисты? О чем вы говорите? Здесь пустыня, выжженная пустыня, я никому не нужен.

Я не в порядке, я знаю, что Таня, когда уходит, меня на ключ закрывает, я понимаю ведь всё. Она ходит за мной, кормит, стирает, но легко ли всё это? Легко ли сидеть здесь как в скворечнике?..

…вы хорошо написали про шахматистов, но приукрасили, конечно, всех, приукрасили. А они этого не заслуживают. Не заслуживают… Ведь кто самый умный из всех них был? Ботвинник. Без всякого сомнения, – Ботвинник! Он жил во время советской власти, вот эту советскую власть и использовал на сто и один процент. Он и был самый умный.

Я должен это сказать, потому что в книгах, которые Фюрстенберг и Воронков за мной записали, всё не то, всё не так, не так. Они сделали из меня гончую собаку, сделали из меня эдакого чудака, оригинала. Я ведь мальчишкой был, когда с Ботвинником играл. Мальчишкой. Ничего не понимал. Ничего. Гулял с девушкой перед ответственнейшей партией. Ничего, ничегошеньки не понимал. А Цюрих? И зачем я влез в эту историю – в эту сплавку, меня просто уговорили написать, я и поддался. Не нужно было делать этого, не нужно…

…сейчас я полная развалина. Да, развалина. Если вы в Минск приедете, вы меня не узнаете. Мне будет стыдно за себя, такой старый, развалившийся я стал. Да и как я принять вас смогу? Конечно, если бы вы приехали, мы могли бы месяц говорить. И о Ботвиннике, и обо всем. Жизнь не удалась, не удалась. Я ведь инвалид, полный инвалид. Вы думаете, легко жить после той операции, которая была двадцать лет назад? У Ботвинника был имидж любителя, который только в свободное время двигает фигуры. Он же на самом деле убил советские шахматы. Но вы знаете, я зла на него не держу, а что я вам сейчас говорю, так это просто поток сознания… Как у Джойса. Он ведь хорошо играл, прекрасно играл Ботвинник, но я хотел показать, что это просто игра. Игра. Всё это чепуха, ерунда…

Я знаю, вы напишете про меня, но, наверное, что-нибудь не так напишете, ведь в вашей книге, Г., вы игру облагораживаете, а это ведь только игра, игра и не больше, вы согласны? Только игра… Вы писать будете обо мне как о шахматисте, а я ведь в детстве был очень любознательный ребенок, всем интересовался, вы видели меня в этой идиотской книге Фюрстенберга на фотографиях ребенком? Мне и сейчас стыдно, что я там свои фотографии поместил. Не надо, не надо было это делать…

…книг у меня масса, а что с ними будет? Вот сейчас смотрю на них, кому они нужны, кому? А для меня это – живые люди… Я сейчас старые книги перебираю, петербургские турниры девятого, тринадцатого годов, на лица шахматистов смотрю…