Давид Седьмой

Поймите, как можно было играть в шахматы, если у меня всё время присутствовало чувство страха. Нет, не перед Ботвинником, хотя я его переоценивал тогда, думал, что он был сильнее, чем он на самом деле был, нет, это был страх перед ситуацией, в которой я оказался в жизни, в стране, всё вместе. Вы же захватили, пусть хоть немножко то время, вы же должны понимать, о чем я говорю… Вы знаете, я сегодня Капабланку читал. “Мою шахматную карьеру”, в 1923 году изданную. Так там всё сказано о шахматах. Всё, что знать надо. Он сказал очень доступные, простые до наивности, банальные вещи о шахматах. Написанные самовлюбленным человеком, только что чемпионом мира ставшим… Ужасная самореклама!

Мне жалко своей жизни, понимаете, этой ловушки, в которую я попал, мы попали. Поймите, это трезвый взгляд на вещи, а не самоунижение. Вот вы сказали – “сильный шахматист” – есть ведь художники и есть шахматисты, это ведь игра нервов, понимаете, нервов…

И еще я хотел вам сказать – не относитесь серьезно ко всему, что выходило за моим именем, не относитесь серьезно. Это всё Воронков меня спровоцировал, своими вопросами… Уверил меня, что это важно. Да и Фюрстенберг, ну что он понимает в нашей жизни.

Мне жалко, понимаете, мне жалко моей жизни… Всей жизни…»

23.3.2006.

Вы, Г., хорошо написали «Мои показания», я прочел их, но вот о Ботвиннике вы говорите, что я его ненавидел, хотя это же Ботвинник говорит, что я его ненавидел, а вы только записали… Но знаете, я ведь сам не хотел у Ботвинника выигрывать. Сам не хотел, а никто этого не понимает.

Всё ловушка, и жизнь ловушка, а шахматы тем более. Вот я молодой был, я ведь ничего не знал, мы все ничего не знали, и я не знал. А вот недавно переиграл партии турнира в Подебрадах 36 года, так знаете, Вера Менчик уже тогда староиндийскую играла, и как играла! В 36-м году!

Вы вот пишите о Тале – гений, гений, а я вот теперь партии Морфи и Андерсена переигрываю. Вот были гении! Как они играли! Они лучше нас играли. И по центру играли, и комбинировали, а мы думали, что мы всё открыли. «500 партий Андерсена”, вот это книга! Я знал, что он играл хорошо, но не думал, что так. Блестяще играл Андерсен!

…будете на Амстеле, зайдите в итальянский ресторан, это номер 20, вы ведь знаете это место? Я там угощал президента голландской федерации, профессора Барендрехта, Иоханна Барендрехта… Знали его? Замечательный был человек. Ах, если бы я был в Амстердаме, как мы с вами посидели бы славно за бутылочкой коньяка… И поговорили бы обо всем, обо всем.

Я Тане дал, конечно, доверенность на всё, но что она будет делать с моими книгами, со всем, не знаю даже. Я думаю, что я сделал ошибку, когда согласился переехать в Минск, ошибку, я одинок здесь очень. Очень.

Вы знаете, мне ведь всю жизнь не везло с женщинами, никогда, никогда у меня не было в жизни женщины, которая заботилась бы обо мне по-настоящему, никогда. Когда я сорок лет назад развелся с Олей Игнатьевой, я сделал ошибку, я был виноват, кругом виноват, придумал обиду какую-то, нелепую. Зачем? Я ведь всё помню, как ушел от нее, стал жить где-то, питаться где придется, как придется. У меня поэтому и болезнь эта ужасная развилась, и операция мучительная в 1990 году… А может, всё от того, что я во время Чернобыля в Минске был, кто знает…

Оле Игнатьевой не помогал, помню, мама у нее парализованная была еще… То, что я вам говорю, это ведь просто поток сознания, который выплескивается у меня, вы думаете, я сам не осознаю это? Больно, что жизнь прошла, и зазря прошла, зазря.

У меня ведь и сын есть, я его в последний раз на похоронах жены Констатинопольского видел. У меня сейчас сердце болит, что я ничего не делал для него, денег не давал, когда он в университете учился, ничего, ничего для него не сделал. Но я ведь и сам тогда комнату снимал, жил как придется. Да что же я говорю такое… Я дико боюсь, что потом всяк версию моей жизни будет давать, да и вы свою версию напишете…

С сыном у меня контакта нет уже много лет. Да, Лев… Лев Давидович. Так получилось. Это мать хотела ему дать это имя, я здесь ни при чем. Нет, к Троцкому это отношения никакого не имеет. Вы не первый, кто у меня это спрашивает…

А потом я встретил другую женщину, Марину. Она мне совсем не подходила, она больше другими мужчинами интересовалась чем мной. Ах, что я говорю такое, вы же потом напишете, и всё не то будет, не то. Это ведь так трудно объяснить, меня не поймут, не поймут…

Ну, что Таня? У Тани своя жизнь, она преподает, занята с утра до вечера, она поэзию любит… У меня ведь книг – масса, и вообще всего… Кому это всё достанется?

Я с вами очень откровенно говорю, я и с Корчным вчера тоже очень откровенно говорил. Очень. Я его в первый раз в жизни Витя назвал. Витя…

Я – жертва времени и войны, я счастлив должен быть, что меня не убили в войну, и потому хотел что-то сделать взамен… Не получилось, не получилось… Поэтому переживаю очень. Вот не будет меня, вспомнят, был такой человек, только шахматы и вспомнят, а это ведь ерунда полнейшая. Ну, что вы такое говорите – имя Давида Бронштейна…