Давид Седьмой

Я вот сижу сейчас с приятелем одним и уничтожаю свой старый архив, записные книжки времен войны, бланки партий, старые фотографии – вы представляете сколько их у меня накопилось, а для истории понадобятся одна, от силы две, если история эта еще нужна будет кому-нибудь… Хотел бы я, чтобы в моем архиве такой порядок был как у Макса, у меня ведь всё разбросано, а у Эйве аккуратно было, всё по полочкам разложено, я сам видел… Знаю, что вы дружили с Эйве, но Макс, вы знаете, был и моим другом, хотя истина дороже – он не был ведь настоящим чемпионом мира…

Ах, Голландия, Голландия… Амстердам… Помню в 68-м году сидели мы вместе с Голдсмитом, президентом голландской федерации и Черняком в итальянском ресторане на Амстеле 20 – это еще до вас было. И рассказывал я им всё, что думаю о шахматном искусстве. Так мне потом передавали, что Голдсмидт говорил, что никогда ничего подобного не слышал. Запомнил, значит… Хотел бы и я с вами в том итальянском ресторанчике посидеть, по душам поговорить, а не так как сейчас – вы ведь для мемуаров меня спрашиваете, я ведь понимаю… А Витхауз как поживает? Он ведь тогда тоже на турнире был. Увидите – обязательно привет ему передавайте…

Я собираюсь в Минск уезжать, ну что же мне с библиотекой моей делать, да и с архивом? Подумайте, кому это сейчас интересно? Сжечь всё надо, сжечь. Ну что вы говорите, что цены нет. 100 тысяч долларов мне за нее никто не даст, а за три я продавать не хочу…

Я в обществе “Динамо” сорок лет состоял и защищал честь общества, а когда за границу посылали, я за страну отвечал. И обязан был взять первое место. Вот когда в 54-м в Белграде играл, меня в ЦК вызывали и беседу проводили – кровь из носа, первое место взять.

Отношений ведь тогда с Югославией фактически не было. И когда я выиграл, посол прием устроил. Министр иностранных дел Югославии на тот прием пришел, а посол советский ему говорит: давненько вы у вас не были… А тот ему: а вы давненько нас не приглашали. После этого турнира Хрущев и поехал к Тито. Поймите, шахматисты отвечали не только за игру, за ними целая система стояла, они за политику отвечали…

Кому нужна каспаровская книга? Сколько там томов будет? Двенадцать? Вот спохватились вдруг, что Решевского нет… А Файн где? А Сабо? А Найдорф? И эти анализы старых партий при помощи компьютера, кому это нужно, кто будет их переигрывать? Только фотографии и хороши… Я не знаю, что делать сейчас – в Москве ли оставаться, в Минск ли перебираться, что делать? Как я в Минске никому не нужен буду, так и в Москве никому не нужен, никому…

* * *

С мая по декабрь он жил обычно в Москве, а зимовать уезжал в Минск – супруги жили на два дома. Ближе к восьмидесяти стали одолевать всяческие болезни. Самая главная, неизлечимая, называлась старость, и ему приходилось всё больше считаться с определяющим сознание бытием. В 1984 году перенес серьезную онкологическую операцию, и хотя хирургическое вмешательство удалось и ему до конца удалось держать успешную оборону от раковых рецидивов, с последствиями операции в бытовом смысле был вынужден считаться ежедневно. Следить за собой сам уже не мог, и его переезд в Белоруссию стал вынужденным.

Это случилось в 2004 году. Поначалу ехать отказывался категорически: языка белорусского не знаю, пенсия мизерная, денег нет на лекарства и т. д. и т. п. Неоднократно менял решение. Даже согласившись уже окончательно и отправив часть обстановки в Минск, вернулся домой мрачнее тучи: «Я не уверен, что поступаю правильно…»

На первых порах жизнь в Минске ему очень нравилась. Говорил Фюрстенбергу: «Спасибо, Том, что ты уговорил меня сделать такой мастерский ход».

Но потом начались будни. Он не знал в Белоруссии никого, и мир его стал очень маленьким. Дни, похожие один на другой, еще больше погружали его в прошлое, и он, подвергая себя в очередной раз пытке памятью, вспоминал то, что было и что могло быть, перемывал и перемывал крупицы этого прошлого, еще больше растравляя себя.

Пифагор говорил, что жизнь – подобна игрищам: иные приходят на них состязаться, другие – торговать, а самые счастливые – смотреть. Торговцем он не был никогда. Прожив всю жизнь в состязании, мог бы закончить ее в счастливом созерцании. Не получилось.

Бесстрастное время, неотвратимо и разрушительно работающее против каждого, теперь особенно работало против него.

Он не был единственным, кто на самом последнем отрезке понял, что помимо выбранного, в жизни было много других интересных путей и что уже никогда не удастся пойти этими путями.

Приоритеты в жизни постоянно меняются, и очень часто человек убеждается, что вложил огромное количество энергии в дела совершенно ничтожные, а главные оставил без внимания.

Ему казалось, что жизнь несправедлива именно к нему, что он не использовал всех возможностей, хотя о таких возможностях в конце жизни мог бы рассказать каждый.