Давид Седьмой

Как-то незаметно он впал в состояние, определяющееся выражением «сильно сдал», и дряхлость очень скоро постучалась в дверь его минской квартиры. Переживания, страдания и обиды не способствовали улучшению характера, а болезни дополнили картину давно разыгранной жизни.

Тело постепенно становилось безжалостным врагом, и, как бесчисленное множество стариков, он терял силы с каждым днем и вынужден был проводить бесцельные дни в однообразном существовании и неизлечимой печали.

У героя рассказа Сигизмунда Кржижановского в мозгу заводится фантом «Зачемжить». Из мозга «Зачемжить» перебирается в шляпу, переходящую потом к другому владельцу, понуждает того к суициду и мечтает снова очутиться в мозгу очередной жертвы. «Зачемжить», поселившийся в мозгу у Давида Бронштейна, не находил себе выхода.

Не обошла его и нередко встречающаяся старческая подозрительность: стал жаловаться, что у него пропадают вещи, украли книги, исчезли записи, за ним следят, подслушивают.

Давление доходило до критической отметки: он постоянно принимал таблетки, разжижающие кровь, но всему был предел. Развилась сильнейшая глаукома, он уже не мог ни читать, ни смотреть телевизор, и требовал постоянного присмотра.

На улицу выходил крайне редко и категорически отказывался даже говорить о предстоящем 80-летии, повторяя, что до всего надо дожить.

Том Фюрстенберг хотел приехать на юбилей, но Дэвик воспротивился яростно: «Нет, хочу быть в этот день один, совсем один. И к телефону не подойду, и видеть никого не желаю. Никого, даже Таню. Никто в моей семье до такого возраста не доживал, а меня вот угораздило…»

Удел долгожителей – одиночество. Помимо болезней и тягот, утрат близких и друзей, ужас перед жизнью без свидетелей был для него еще более тяжким, чем для кого-либо: нет существа более неприкаянного чем кумир, чье имя когда-то было у всех на устах.

Старый еврей выглядывал из окна вагона поезда на каждой остановке, причитая «Ой вей! Ой вей!», до тех пор пока его не спросили, о чем он вздыхает. Он признался, что сидит не в том поезде.

Давид Ионович Бронштейн оказался не только в чужом поезде, но и в чужом столетии: его век умер раньше его, и от невостребованности, забытости он страдал не меньше чем от болезней.

Сказал как-то: «Грустно при мысли, что после матча с Ботвинником мне уже не довелось читать и слышать о себе столь же уважительных слов, как прежде».

В самом конце он вдруг увидел в зеркале старика и понял, как коротка, жестоко коротка жизнь. Достигнув преклонного возраста с его болезнями и разочарованиями, он делал из этого вселенскую трагедию, как будто такая участь не ожидает всех.

Требуя для себя бо́льшую степень соучастия и сочувствия, он сокрушался, что на его долю выпало слишком мало того, что обозначается словом с таким расплывчатым значением – «счастье».

На самом деле, ему было отпущено в достатке и счастья, и несчастья, только иногда он принимал одно за другое. Полагая, что его несчастье или то, что казалось ему таковым, должны разделять все, забывал, что у каждого имеются свои собственные проблемы и заботы, своя собственная жизнь.

Аrs moriendi каждый должен научиться сам, концовка любой человеческой жизни одинакова, и любой может поведать свою собственную историю об ошибках, потерях, страхах и боли.

Сценарий жизни предусматривает сокрушительное поражение в самом конце для каждого. Это поражение только подчеркивает алогизм бытия, но для Давида Бронштейна, всегда погруженного в себя, в собственный мир, столкновение с этим фактом стало вдвойне болезненным.

Разговаривавшие с ним по телефону в его последние минские годы знают, как протекали эти разговоры. Словесные излияния перешли в совершеннейшее недержание речи, а если собеседник собирался кончать разговор, он восклицал – «ну подождите еще минутку, мы же с вами не так часто говорим», а то и – «вы ведь, может, в последний раз меня слышите…»

29.6.2004 года

«Ну как здоровье в восемьдесят лет, вы можете себе представить, что значит – восемьдесят лет? А я как могу это забыть? Просыпаюсь утром, так годы эти сами мне напоминают… Жизнь пропала даром, прошла зря. Зря… Мне кажется, что у меня украли жизнь. Мне кто-то сказал тут из знакомых, что я – знаменитость. Какая знаменитость – я последний человек в этой стране.

Вам повезло, мне не повезло, вы поймите, вы живете в другой цивилизации, в Амстердаме, у вас другая жизнь, всё другое. Мне с вами по-английски говорить хочется, как с Томом. Хотя тот, конечно, не понимает здешней жизни моей ни на грамм, он ведь в другой цивилизации родился и живет, ну как он может понять? Но я сам виноват, конечно. Глупости делал, глупости… Хотя никогда не знаешь.