…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Не знаю, что тебе сказать. Может, дело в том, что в «Соседях» я описываю единичный случай, а истории, рассказанные в «Страхе», касаются более широких общественных явлений? Ведь я ничего не придумал. Описал то, что случилось. И надеюсь, сумел передать собственное изумление, вызванное агрессивным антисемитизмом, процветавшим и до сих пор процветающим в польском обществе.

В прокуратуру было подано двенадцать заявлений о клевете и оскорблении польского народа, а также о призывах к ненависти.

Я не знал, что так много… Во всяком случае, краковский прокурор, который проводил официальную проверку, написал прекрасную профессиональную экспертизу, объясняющую, почему «Страх» не подпадает под этот параграф.

Ты ожидал такой реакции на эту книгу?

Эта реакция тем не менее была значительно слабее, чем на «Соседей». Может, потому, что «Страх» вышел сначала по-английски? Когда Эли Визель написал рецензию в «Нью-Йорк таймс», польские газеты вдруг забурлили. Мол, снова Гросс распекает Польшу. Польское издание появилось спустя два года, в этот период время от времени раздавались какие-то голоса, но примерно через три месяца после выхода книги публичная дискуссия прекратилась.

Глава XII. Горькая жатва

«Мои книги легко читаются»

Книгу «Золотая жатва. О том, что происходило на обочинах Холокоста» ты написал вместе с Иреной Грудзиньской-Гросс спустя десять с лишним лет после развода. Как вам работалось?

Мы очень много разговариваем, вращаемся в одной и той же интеллектуальной среде, так что совместная работа над «Золотой жатвой» не требовала какой-то специальной подготовки. Мы — близкие люди, давно связанные общими интересами.

Ирена сказала мне, что, начав заниматься Холокостом, человек попадает в своего рода зависимость. Это подобно яду, наркотику, от которого невозможно освободиться. Можно только продвигаться вперед, забираясь все глубже и глубже. Ты разделяешь ее мнение?

Я тоже так думаю. Неловко признаваться, но это увлекает — чувствуешь, что делаешь что-то важное.

Вы разговаривали о Холокосте с детьми?

Вероятно, мы как-то передали им свою страсть или, точнее, — не знаю, как это назвать, — манию. Холокост постоянно присутствовал в наших разговорах, также в связи с моими перипетиями, связанными с этой темой. Так что дети неравнодушны к этой проблеме. Но они и раньше росли в атмосфере внимания к защите прав человека, что, в свою очередь, является основным содержанием «мартовского» опыта. Опасность, угрожавшая свободе, сформировала и объединила среду, в которой вращались их родители, круг людей, сблизившихся еще в ранней юности. Думаю, для наших детей это было очень важным опытом. Где бы мы ни оказались, в Нью-Йорке, в Калифорнии, в Польше, везде у нас друзья, кто-то к нам приезжает, мы к кому-то едем. По всему свету двери наших домов открыты друг для друга.

Дети чувствуют себя поляками или американцами?

Что за вопрос — разумеется, американцами. Там они родились, выросли, получили образование, там они живут, у них свои семьи. Английский — главный для них язык, хотя оба говорят по-польски, потому что дома между собой и с ними мы всегда говорили по-польски.

Но ты затрагиваешь такие глубины души… Я помню одну сцену, когда мы ехали на каникулы в Калифорнию. Томеку было, кажется, семь, Мадзе — пять. Мы остановились где-то в американской глубинке — этакое стопроцентное «nowhere»[231], какая-то дыра — в придорожной кафешке. Человек, сидевший за соседним столиком, услышал незнакомый язык и спросил, откуда мы: «Where are you from?» На что все четверо одновременно ответили — мы с Иреной: «From Connecticut» (мы тогда жили в Нью-Хейвене), а дети, тоже в унисон: «From Poland»[232]. Это было для нас полной неожиданностью — они на тот момент еще ни разу не были в Польше, потому что «мартовских» эмигрантов начали пускать в страну только после 1989 года.

А может — подумалось мне сейчас, когда ты спросила, — дети, в отличие от нас, по-настоящему знающие английский язык, дали на заданный вопрос правильный ответ? Потому что мы, хоть и жили тогда в Коннектикуте, на самом деле были и остаемся «from Poland».

Подтолкнуло ли тебя к написанию «Золотой жатвы» — как в случае предыдущих книг — какое-то конкретное событие?