Дела закулисные

В критическую минуту Ладя Кржиж стоял за второй кулисой и ждал, когда круг подвезет к нему привернутые четырьмя болтами двери французского собора и ключ, чтобы он снял их с петель и вместе с бывшим дантистом паном Грубешем унес прочь, потому что до конца спектакля двери больше не потребуются. А пока суд да дело, смешивал в уме краски, обдумывая свою новую картину. Пред его внутренним взором дефилировали охра, берлинская лазурь и парижская зелень, изумрудная зелень, кобальт холодный и кадмий желтый. Ладя Кржиж отбирал из них самые подходящие, чтобы ночью, возвратясь из театра в свою полуподвальную мастерскую, нанести их жирными мазками на загрунтованный холст, вырезанный из старых, выбракованных декораций, и воплотить тем самым свои беспокойные идеи и чувства. Выбирая яркие, ослепительные краски, он постепенно утрачивал ощущение времени и пространства, и, когда с вращающегося круга соскочил пан Пукавец и громко, голосом Беккета крикнул: «Сейчас вернусь и сообщу!», Ладя нахмурил брови, недовольный, что кто-то посмел нарушить его погружение в творческий процесс, и возмущенно рявкнул:

— Не орите тут у меня над ухом!

Пан Пукавец решил, что ослышался.

— Что вы сказали?! — ошеломленно переспросил он.

— Чтобы вы не орали у меня над ухом! — повторил Ладя Кржиж, медленно и неохотно покидая воображаемый мир, полный ярких красок и нежных форм. Возвратившись к грубой реальности тридцать шестой репризы Томаса Беккета, он обошел вокруг остолбеневшего актера и вернулся к своим обязанностям.

Пан Пукавец очнулся наконец от столбняка, но Ладя успел исчезнуть долой с его глаз, и потому артист направился в клуб, где, не в силах вынести обиды, стал изливать душу каждому, кто желал его выслушать.

Есть, правда, обиды, подобные раковой опухоли, которые склонны к стремительному и губительному буйному росту. Именно подобного рода были все кривды, встречавшиеся на пути пана Яромира Пукавца. К тому же он тяжело переживал обстоятельство, что в свои пятьдесят все еще не получил «заслуженного», хотя большинство его сверстников в театре ими уже были. И неудивительно, что его обида все росла и разбухала. С каждым новым изложением фактов, с каждым повторением рассказа усугублялось коварство злого умысла и разрасталась его подоплека. С неслыханным оскорблением, нанесенным пану Пукавцу, были уже ознакомлены все артисты, оба помрежа и второй режиссер. Когда же не хватало ушей творческих, им на смену приходили уши костюмеров и гримеров.

— Вы только представьте себе, — начинал тираду пан Пукавец, — я работаю свою сцену в соборе, подаю последнюю реплику и направляюсь в кулису. Как вдруг какой-то монтировщик кричит мне, чтоб я не орал у него над ухом! Я тридцать лет на театре! Но такого со мной еще не случалось!

Когда с этим происшествием уже познакомился весь театр, когда милосердный занавес после трагической тридцать шестой репризы из драмы Ануйя, знакомящей нас с английской историей, закрылся, пан Пукавец снова кинулся в театральный клуб, где собрались его крайне утомленные коллеги вместе с монтировщиками, осветителями, радистами и машинистами сцены в ожидании великого чуда — в данной ситуации открытия бара, и ястребиным взором окинул печальное общество. В углу притулился бедолага Ладя Кржиж, похожий сейчас на поджавшего хвост Максипса Фика[9], преотлично понимающего, что ему не миновать выволочки за то, что вместо газеты он по ошибке приволок хозяину весь газетный киоск.

— Так вот вы где, — молвил пан Пукавец голосом архиепископа Кентерберийского, отлучающего еретиков от церкви, — наконец-то я вас отыскал!

Ладя Кржиж съежился в комочек и повесил нос.

— Послушайте, — продолжал пан Пукавец, — вы вообще-то отдаете себе отчет в происшедшем?

— Я… — осмелился ответить непризнанный художник, — я хотел бы перед вами извиниться. Задумался, знаете ли, и совсем позабыл, где нахожусь. Спонтанная реакция. Так бывает, когда в трамвае кто-то наступит вам на ногу. Я даже не понял, с кем говорю.

— Что-что? — ужаснулся великий артист, в котором слово «спонтанная» возбудило подозрение, что его хотят разыграть. Пан Пукавец принадлежал к тем людям искусства, которые не предполагают у рабочего класса никакой духовной жизни, и утверждение, будто виновник, стоящий перед ним с опущенными глазами, вообще мог задуматься, счел издевательством и увертками. — Очевидно, вы просто не осознаете всей меры своего проступка. Ведь вы, сударь мой, поставили под удар весь спектакль!

С физиономий присутствующих постепенно исчезал налет усталости, сменяясь пробуждающимся интересом. Мастер Пукавец, известный исключительно развитым талантом копания в собственных потрохах, явно готовился к одной из своих показательных игр.