Дела закулисные

— Это ты верно заметил. Но дело в том, что я выучился на столяра, а по сердечной склонности — актер-любитель в отставке. Когда умерла жена, у меня остался только театр. С меня и этого хватает, другого я уже для себя не хочу. Ты — иное дело. Тебе, я так понимаю, больше дано. Ежели, конечно, не утопишь свои способности в бутылке и не просадишь с бабами. Поверь, они того не стоят. Погляди, подумай да решай поскорей, каким делом заняться, стоящим конечно. Жизнь, Франтишек, коротка, ох, до чего коротка.

Увы! Теплый душ быстро освободил Франтишека не только от пыли закулисья. Добрые советы Кадержабека так пока и не пробились сквозь синтетическую кожу, столь любимую джинсовым поколением Франтишека.

Нет. Жизнь у него впереди. Она прекрасна и продолжительна. Да, впереди долгая жизнь.

Глава одиннадцатая ГАМЛЕТ НАИЗНАНКУ

В последнюю августовскую неделю начались сценические репетиции, а первого сентября, в день открытия нового театрального сезона, театр потрясло известие о смерти Лади Кржижа.

— Бросай ты свои дурацкие шутки, — возмущенно крикнул Франтишек, когда Тонда Локитек сообщил ему об этом.

Но Тонда лишь кивнул головой и глухо выдавил:

— Твоя правда. Лучше бы Ладя обошелся без этих хохмочек… Гони две десятки на венок. Кремация в четверг. В Старшницком крематории.

— Кончай идиотничать. — Франтишек упорно защищал себя от столкновения с жестокой реальностью.

— Я бы, может, и кончил, да вот Ладя уже не сможет… На той неделе, где-то в Драбских Светничках, Ладя сорвался со скалы. Три дня лежал в госпитале в Млада-Болеславе, а ночью с субботы на воскресенье скончался. Перелом позвоночника и травма черепа. Даже при такой кошачьей живучести, как у него, и то многовато.

Тонда Локитек смотрел остекленевшими глазами через всю сцену в зрительный зал, туда, где в темноте притаилась пустая галерка, и протянул медленно и ненавистно:

— Свинья! Подлая, грязная свинья!

И Франтишеку было отлично известно, кого он имеет в виду.

Ладю Кржижа, бывшего учителя, монта и художника, хоронили торжественней, нежели многих министров. В ту минуту, когда черный, траченный молью распорядитель траурной церемонии выкликнул родственников усопшего Ладислава Кржижа, в большой Церемониальный зал крематория проникла команда из пяти человек во главе с Тондой Локитеком. Горя решимостью и источая аромат рома, они оттолкнули чиновного ворона, вопившего, что в крематории, так же как на аэродроме, нельзя нарушать рабочего ритма.

— Только полчаса, господа! Вам отведено на всю процедуру только полчаса, и ни минутой более! — продолжал он каркать с трибуны, куда Тонда Локитек подсадил его, как надоедливого огольца. Но вскоре, сообразив, что бессилен что-либо изменить, черный чиновник сдался и теперь лишь наблюдал, как коллеги усопшего расставляют перед помостом и вокруг катафалка большие, полыхающие желтыми, синими и красными красками полотна Лади. Зал печальных обрядов быстро преобразился и стал походить на ночное небо над Петржином во время праздничного фейерверка. Большой венок из алых роз совсем затерялся среди этого буйства красок, и, когда наконец распорядители, выставленные Тондой у входа, впустили в зал первых явившихся на траурную церемонию, те в изумлении застыли на пороге. Старые театральные парикмахерши и костюмерши притихли, позабыв, что положено лить слезы, но на них уже напирали задние: монты, осветители, звукотехники, статисты, просто знакомые и завсегдатаи трактира «У гробиков» и даже несколько артистов, среди которых, однако, отсутствовал Мэтр Пукавец.

На места, отведенные самым близким усопшего, встали Тонда Локитек с Франтишеком, Михалом Криштуфеком и паном Грубешом, вся бригада Лади в полном составе, ибо родственников у Лади не оказалось. Разведенная жена, которой он ежемесячно посылал алименты и с которой они вот уже годы и годы не встречались, не сочла нужным привести детей на похороны отца, так постыдно не оправдавшего ее надежд. Орган играл «Темно-синий мир» Ежека, и почти совсем ослепший артист Эмил Слепичка произнес несколько слов, включая «Парафраз» Франтишека на стихи Галаса «Умолкнувшему»:

— Когда в соборах рыбы станут плавать, художника мы имя назовем…