Дела закулисные

Поминки справляли, естественно, в трактире «У гробиков». Где же еще? Тонда Локитек, Франтишек, Михал Криштуфек и Йожка Гавелка, отпросившийся с работы, сказав, что идет на похороны старшего брата, отвезли картины Лади обратно в мастерскую и в «Гробики» приехали с опозданием. Йожка отпил теплого пива, одиноко, словно заблудившийся ягненок, стоящего на столе, деликатно взял за шею свою двенадцатиструнную гитару, ту, что так помогала ему отогревать замерзшую в «Холодильных установках» душу, и тихо, словно только для себя стал петь одну за другой «Мост через бурные воды», «Еl condor pasa» и другие песенки Симона и Гарфункеля. Ребята притихли, прикрыв глаза, и лишь пускали в потолок облачка сигаретного дыма. «Великопоповицкий козел» тихонько пенился в высоких пивных кружках, да иногда на стойке звякала рюмка. Так, наверное, в Йеллоустонском национальном парке или на Камчатке серные озерца время от времени пускают пузыри, и лишь шипение гейзеров свидетельствует о грозной работе, что, затаившись, идет под земной корой.

Часом позже Тонда поднял голову, обремененную тяжкой печалью и принятым алкоголем, и, витая мыслями где-то не здесь, выдавил:

— Если б его не вышибли из театра, он сейчас сидел бы здесь с нами…

Тонда высказал то, что у всех вертелось в голове. Его слова открыли шлюзы, гнев и горе свободно хлынули из сердец лишь внешне невозмутимых и черствых монтов. Сейчас, в высохшем русле деяний, эти грозные эмоции прокладывали себе новые пути, называя виновных, осуждая их и вынося гипотетические вердикты.

В тот вечер в театре давали «Гамлета». Кто-то из великих романтиков девятнадцатого века сказал бы, возможно, что так распорядилась судьба, хотя в действительности так распорядилась дирекция театра, ибо открытие сезона предполагает постановки бесспорные, бесспорных же авторов. Уильям Шекспир и его «Гамлет» сомнения не вызывали и, следовательно, могли считаться бесспорными. Это было известно и свежеиспеченному директору драматической труппы театра, еще совсем недавно игравшему в «Гамлете» Полония. Теперь эту подлую роль исполнял вечно кислый и обиженный на весь мир Честмир Кукачка, долгие годы сидевший на ролях «Кушать подано» и нежелательных посланцев, несущих злую весть. Наконец-то он, как говорится, ухватил фортуну за хвост и теперь лез из кожи вон, чтобы не ударить лицом в грязь в отблеске славы Мэтра Яромира Пукавца — бедолаги Гамлета, принца датского.

Режиссер-постановщик, амбициозный и тяготеющий к авангарду, Пржемысл Пискачек смело вмешался не только в авторский текст, но и в режиссерские ремарки великого драматурга, изгнав со сцены дух отца Гамлета как фигуру комическую, и принудил его общаться с окружающими при помощи репродуктора. Череп бедного Йорика заменил старым мячом для игры в регби, а Гамлета в знаменитой сцене подстроенной встречи с Офелией, где та возвращает ему подарки, заставил войти не в дверь, а возникнуть из люка, тем самым давая публике понять, что этот материализованный монолог рвется из глубочайших глубин подсознания несчастного принца.

За десять минут до начала первой картины третьего акта в люк спустились Тонда Локитек, Михал Криштуфек, Франтишек и Вацлав Маришка. Они спускались молча и сосредоточенно. Сначала в первый трюм под сценой, где тихо, будто корабли на рейде, отдыхали подъемные механизмы. Потом полезли еще глубже, во второй трюм, где, подобно корабельным якорям, на дне лежали большие лебедки. Монты подошли к главному подъемнику, сняли с предохранителя фиксирующую шестерню защелку, положили руки на полуметровую ручку и, как обычно, приготовились силой своих мускулов вознести Гамлета из подземелья вверх, в покои, где в ожидании томилась Офелия. Вскоре над их головами послышались шаркающие шаги. Это спускался Гамлет — Пукавец. На высоте их глаз вспыхнул красный свет и послышался зуммер помрежа — сигналы приготовиться.

— Ах, это слишком верно!

— бормотал себе на сцене под нос Ярослав Вейр — датский король Клавдий.

Как больно мне по совести хлестнул он!
Щека блудницы в наводных румянах
Не так мерзка под лживой красотой,
Как мой поступок под раскраской слов,
О, тягостное бремя!

Услужливый Полоний — Честмир Кукачка поспешил пресечь муки монаршей совести. Если, конечно, верить Шекспиру, их когда-то, может статься не часто, но хотя бы время от времени, испытывали сильные мира сего и владыки. Он воскликнул:

Его шаги, мой государь, идемте
Прочь.[12]