Дела закулисные

— Иди ты в задницу с такой работой! — не выдержал наконец режиссер Кубелик. — У нас всего-навсего три репетиции! Одна главная и две генеральных, а мы тут возимся, как при первой читке. Мне-то все равно, я и начхать могу. Но ты, Лукашек, если будешь играть так, то рецензенты в газетах напишут, что пьесу надо назвать «Учитель», а не «Разбойник»! Ибо в тебе засел именно учитель и он тебя, разбойника, по стенке размажет! Какая-то лекция по вопросам культуры, а не театр! Что ты пытаешься изобразить? Нету драматического таланта — ступай на эстраду, работай конферансье. Но театр?! В чем перед тобой провинился театр? — И Мастер Кубелик рухнул в свое кресло. — Счастье еще, — бормотал он себе под нос, — что твоего папу кремировали. Если бы предали земле, ворочаться бы ему сейчас в гробу.

Репетиция закончилась, и артисты поспешно разбежались кто на радио и телевидение, кто на киностудию «Баррандов», кто на дубляж. Лишь Лукашек-младший оставался в театральном клубе, пытаясь вернуть утраченную веру в свои силы при помощи испытанного средства — русской водки. После третьей стопки он встряхнулся, как ирландский сеттер, и стал искать родственную душу, но, увы, в клубе почти никого не было, и потому, тщетно подкатываясь к присутствующему здесь костюмеру и двум фигурантам, вдохновенно поглощавшим гигантские копченые колбаски, сдобренные кремжской горчицей, и не склонным к разговорам, в конце концов он добрался до Франтишека, забившегося в уголок с чашечкой черного кофе и углубленно читавшего «Театральный авангард».

— Нуте-ка, что там пишут хорошенького? — поинтересовался Павел Лукашек с наигранным добродушием и плюхнулся без приглашения в кресло напротив Франтишека.

— Да так, ничего особенного, — ответил Франтишек сдержанно и с неожиданной застенчивостью показал обложку.

— Ага, — тоном посвященного молвил Павел Лукашек, будто он всю жизнь только и делал, что читал именно «Театральный авангард», хотя на самом деле никакого понятия о его существовании не имел. — Ну что ж, хорошая вещь. Интересуешься авангардом?

— Да. Немного, — ответствовал Франтишек.

— Эхе-хе! — ностальгически вздохнул Павлик. — Иные тогда были времена. В те поры театру служили артисты! Понимаешь, истинные артисты! А сегодня лезет всякое ничтожество. И не только в театр, сам знаешь: «Божьей милостью дерьмо в культуру прется все равно!» Дожили. — И он с тоской заглянул в свою стопку, будто в капле оставшейся водки надеялся увидеть ушедшую славу «Освобожденного театра» или светлой памяти Эмиля Франтишека Буриана. — Что будешь пить?

Франтишек пожал плечами, но Павел показал себя человеком действия.

— Мы с тобой тяпнем русской водки, — решительно сказал он, — чтобы никто не мог нас упрекнуть, будто мы пьянствуем безыдейно. — Он сунул руку в карман, выловил пятьдесят крон и заявил: — Тащи сразу четыре стопаря, чтоб не мотаться взад-вперед.

Но Франтишек неожиданно воспротивился.

— Тащи сам, — сказал он, — коли тебе охота. При такой постановке вопроса я пить не стану.

Павел Лукашек навалился грудью на стол, покачнулся вместе с креслом и вопросительно уставился на Франтишека.

— Ну-ну, — криво улыбнулся он, — ничего страшного не случилось, разве я сказал что-нибудь такое?

Он поднялся и, выделывая ногами кренделя, потащился к бару за водкой, которая Франтишеку в общем-то была ни к чему.

Франтишек тем временем раздумывал, не лучше ли исчезнуть не прощаясь, по-английски. К Павлу Лукашеку он и в обычных условиях не испытывал особой симпатии, а уж к Лукашеку поднабравшемуся и того менее. Но в борении чувств, когда в душе его гнездились скука, разочарование и любопытство, как уже не раз бывало в его жизни, при таком раскладе победило именно любопытство, и Франтишек остался.

— Несу, несу, радовался Павлик, — сейчас примем по маленькой!

Пока он тащился к столу, неся на пластмассовом подносике четыре полные рюмки, ему полегчало. Но руки дрожали, и рюмки ходили ходуном. Водка, выплеснувшись, смочила его пальцы. Павел совал их в рот, облизывал один за другим, и лицо его сияло от блаженства, словно у младенца, прильнувшего к материнской груди.

И хотя сам Павел Лукашек был человеком сложным, радости его были простыми.

Последующие часы этого дня проходили не сказать чтобы очень бурно, однако безоблачным променадом по розовому саду их тоже не назовешь. Павел Лукашек потащился за следующей порцией своего излюбленного «психотоника», но, запнувшись о ковер, вдруг рухнул на пол.

— На помощь, — заорал он истерически. Кто-то ставит мне палки в колеса!