Дела закулисные

— Между прочим, ты плетешь чепуху, — ответил ему Кадержабек, поглощая зельц с луком и уксусом и покачивая головой наподобие китайского фарфорового болванчика. Сама по себе политика не шлюха, но и не бог весть какая благородная дама. Политика такая, какой ее делают люди или какую они сами заслуживают.

— Но ею можно манипулировать, ее можно использовать, — упрямо твердил Франтишек.

— Женщину тоже можно использовать, но это еще не значит, что все женщины сучки. Или, может быть, все?

Франтишек опустил голову и малодушно промолчал. Он сидел в крохотном кабинетике Кадержабека, скорее похожем на чулан уборщицы, сидел на краешке стула, куда его тот усадил, и был явно не в своей тарелке. Он пришел за новой характеристикой, но о характеристике еще не было сказано ни слова, а пока что ему приходилось выслушивать не слишком лестные замечания о своей персоне.

— Ты на меня, конечно, не серчай, Франтишек, но, как говорится, на сегодняшний день я держу тебя за идиота. Ты что, не мог сразу прийти ко мне и объяснить, что да как?

Мастер Кадержабек имел в виду его конфликт с Цельтой, о котором до этой минуты и слыхом не слыхивал.

— Ну да, да, конечно, — мямлил Франтишек, — но как бы это выглядело? Вроде бы я доносчик.

У мастера Кадержабека вырвался вздох, подобный стону, заглушенный куском зельца.

— И потому ты позволил ему доносить на тебя, — констатировал с презрением мастер Кадержабек и решительно хлебнул из кувшина пльзеньского пива, которое в виде исключения позволил Франтишеку принести, чтобы, как он выразился, «хорошая характеристика не обломилась ему совсем уж задарма».

Вот тогда-то и выдал Франтишек свою пресловутую сентенцию о политике, но, как мы видим, не встретил у пана Кадержабека никакой поддержки.

— Тебе еще и впрямь никто не говорил, что эта твоя Кларка так-таки и осталась за бугром?

Франтишек набрал в легкие воздуха и зажмурился, как будто собирался нырнуть на дно глубокого озера за давно утонувшим колечком.

— Неправда, — наконец выдохнул он. — Кларка вернется!

— Сильно сомневаюсь, — безжалостно отрезал Кадержабек, — более того, она уже насчет этого дела письмо прислала. У нее, дескать, нет никаких политических мотивов, но она остается во Франции со своим мужем, потому как пан доцент нашел там себе лучшее применение. Это что же такое получается? За все время она тебе ни разу не написала?

Франтишек заорал, словно его четвертовали:

— Писала, писала. Почему не писала? Только мне она писала совсем другое, мне писала, что вернется при любых обстоятельствах! Вот только приведет свои дела в порядок и вернется, может, даже одна, чтобы…

Бригадир Кадержабек наблюдал за Франтишеком молча и сочувственно, он не впервые видел, что человек реагирует на убийственное сообщение лавиной слов, водопадом неудержимого вранья, пытаясь и тщась обмануть самого себя и свидетелей своего фиаско, своей обманутой любви.

— Может, у ней не хватило смелости тебе все это сообщить, — сказал пан Кадержабек, как будто ничего не слышал, — но против фактов, однако, не попрешь.

Франтишек осекся на полном скаку. Извержение вулкана неожиданно прекратилось, водопад иссяк. Франтишек спохватился, ведь и у него тоже есть своя гордость.

— В общем-то, мы уже давно разошлись, — сообщил он, — давно. Задолго до ее отъезда. И она не обязана мне ничего сообщать. Хочет там остаться, ее дело. Но ведь у нас с вами совсем другой разговор!

Бригадир Кадержабек смахнул со стола бумагу и шкурки от зельца, отодвинул пустую тарелку, обтер руки о рабочий халат и полез в стол за новой характеристикой для Франтишека.

— Прочти и, если согласен, давай ставь внизу закорючку.

И Франтишек стал читать первую в своей не слишком длинной жизни положительную характеристику, внезапно ощутив нечто весьма подобное теплой волне, что прокатывается по жилам и языку, когда делают инъекцию кальция. Могучее чувство благодарности подчиняет и обязывает иные чувствительные натуры более, нежели любая клятва.

Бригадир монтов Кадержабек вложил подписанную страницу обратно в свою папку, где держал официальные бумаги, и заметил:

— Чем труднее тебе будет попасть в этот твой институт, тем лучше. А теперь ступай, да не слишком надирайся, институт у тебя еще не в кармане.

Но Франтишек не только не надрался, но вовсе не стал выпивать. Он отважно приобрел новую самописку и шариковую ручку, несколько блокнотов и кожаную сумку на ремне и в перерывах между утренней и дневной сменой вместо «У гробиков» и «Зеленой липы» стал наведываться в университетскую читалку. Он сидел там в непривычной тишине и в неверном свете тусклых лампочек полистывал материалы по истории театра и довоенные журналы, время от времени обращая взор к мифологическим фигурам, изображенным на потолке, и творя тихую молитву с просьбой, чтобы на место рядом с ним опустилась эдакая симпатичная эрудитка из начинающих, интересующаяся искусством или наукой, а не какой-нибудь пожилой ученый с пятнами от супов и подливок на лацканах пиджака.