Дела закулисные

Но ангел так и не появился, а день приемных экзаменов приблизился. Сначала впереди была еще неделя, потом два дня, потом пришло «завтра». И наконец наступило «сегодня». Франтишек вскочил с постели, где бессмысленно ворочался с боку на бок с трех часов ночи до самого утра, и, хотя классики утверждают, будто мужчины перед решающими событиями обдумывают, что сказать, а женщины — что на себя надеть, Франтишек все внимание сосредоточил на вопросе, какую ему сделать прическу. Ибо в те времена не столько одежда определяла суть человека, сколько длина его волос, о чем вещали остроумцы из тех телешутников, что заканчивают свои воспитательные реляции гипнотическими заклинаниями вроде «Если волосы длинны — сущий вред ты для страны». А волосы у Франтишека были отнюдь не такими уж короткими и ниспадали на плечи мягкими волнами, но Франтишек, любовно пройдясь по ним расческой перед достаточно мутным зеркалом Лади, вдруг решительно схватил ножницы и несколькими яростными движениями отрегулировал их длину.

«Мои кудри-и-и на колени па-да-да-ли-и…» — прозвучало где-то в глубине сознания, и пред внутренним взором Франтишека открылись до сих пор неведомые ему поля битв с самим собой.

Однако первая битва не принесла Франтишеку убедительной победы.

На экзамене его вызвали где-то вблизи обеденного часа, проголодавшаяся экзаменационная комиссия, до сих пор не имевшая времени утолить голод, взирала на него как-то отстраненно и, как Франтишеку показалось, даже укоризненно. Это сокрушило его настолько, что он ограничил свои ответы исключительно самыми необходимыми сведениями. В стремлении не задерживать голодных экзаменаторов Франтишек был лаконичен, как военный корреспондент, и результат не преминул сказаться. Его спортивное время было бесспорным, монолог Ромео у гробницы он отстрелял за две минуты и десять секунд, что, вполне возможно, явилось рекордом института, однако сказалось на художественном впечатлении.

Франтишек как ошпаренный выскочил из здания Театральной академии и встал намертво посреди Карловой улицы, пестреющей группками абитуров. Перед ним мельтешил румяный, выше средней упитанности юноша, который, казалось, что-то обронил и теперь пытается найти. Он сновал взад-вперед, уставившись в землю, и бормотал:

— Таков мой долг. Таков мой долг! Стыжусь
Назвать пред вами, девственные звезды,
Ее вину. Стереть ее с земли.
Я крови проливать ее не стану
И кожи не коснусь, белей чем снег
И глаже алебастра. И, однако,
Она умрет, чтоб больше не грешить.
Задую свет...[14]

Всего в нескольких шагах от юного Отелло, судорожно сжимающего и разжимающего пухлые ручки, на краю тротуара, подмостив под себя газету «Руде право», сидела девушка. Лицо ее было опущено в ладони, длинные темные волосы висели вдоль щек, словно боковые кулисы. Франтишек сразу заподозрил, что ей стало дурно от нервного напряжения, и, легонько тронув за плечо, спросил:

— С вами все в порядке, девушка?

Девушка, подняв лицо с мокрыми от слез глазами, ответила заикаясь:

— Не беспокойтесь! Я просто повторяю монолог Джульетты в гробнице Капулетти, — и, вытащив платочек небесно-голубого цвета, до краев переполненная литературными печалями, облегчила свой носик.

Франтишека настолько озадачило исключительное совпадение избранных ими монологов и изысканность выражений девушки, что он стал рассматривать этот факт как предзнаменование судьбы. Откашлявшись, он, старательно придавая тону эдакую светскую легкость, поинтересовался:

— А ваша очередь скоро?

— Видимо, через час, — предположила девушка, издав глубокий вздох. Трагедия Шекспира, вздымая ее грудь, рвалась наружу.

— А у меня, к счастью, уже все позади, — сказал Франтишек с ободряющей улыбкой.

— Я вам завидую, — отвечала девушка с внезапно проснувшимся интересом и посмотрела на Франтишека, будто перед ней стоял сам знаменитый сэр Лоуренс Оливье или по крайней мере любимец публики Яромир Ганзлик.

— Чего уж тут завидовать, — успокаивал сам себя Франтишек. — Я, похоже, напортачил, как только мог…

— Боже, — ужаснулась девушка, — я тоже наверняка не пройду, я это чувствую. — И положила руку на грудь, как это обычно делают страдающие сердечной недостаточностью.

— А может… — сказал Франтишек осторожно. — Может, нам потом вместе пообедать?

Девушка печально покачала головой и произнесла вполне логично:

— Я даже думать о еде не могу! Кроме того, я Прагу почти не знаю.

— Аппетит придет, — воскликнул Франтишек с заразительной уверенностью. — Это я по себе знаю… И Прагу я тоже знаю. Я ведь здесь родился. Все зависит только от вас. Если хотите, отведу вас туда, где хорошо кормят и поят. Или, может, вы спешите?

— Нет, нет, я никуда не спешу. Я вовсе не спешу…