Дела закулисные

— Мессер канцлер, мой юный друг, существует один непреложный закон: капитан — единственный хозяин на корабле… после бога…

И вдруг вскричал с силой, неожиданной в этом хилом теле:

— После бога! — И он осенил себя крестным знамением.

— Никто не думает ставить под сомнение власть и посягать на авторитет божий, архиепископ! — с некоторым раздражением ответствовал пан Пароубек — он же король Генрих, но Беккет с ледяным спокойствием плеснул масла в разбушевавшиеся волны, одновременно подливая его в огонь иронии:

— Бог ведет корабль, вдохновляя капитана принимать нужные решения. Но никогда я не слышал, чтобы он давал советы непосредственно штурвальному.

И тут же вступил пан Пароубек — уже как Джильберт Фолиот, — он повернулся к дремлющему Мастеру Кокешу и заговорил язвительно:

— Наш молодой канцлер всего только архидиакон, но он лицо духовное. Даже проведя несколько лет в мирской суете, он не мог забыть, что именно через воинствующую церковь, в частности через посредство его святейшества папы и его достойных представителей, тот диктует людям свои решения…

Но Беккет с презрением перебил его:

— На каждом корабле имеется священник, но никто не требует от него, чтобы он устанавливал рацион экипажу или прокладывал курс кораблю. Достопочтенный епископ Лондонский, который, как мне говорили, является внуком матроса, тоже не мог об этом забыть!

Король — Пароубек поднял руку и взвизгнул злобно, теперь уже за недужного епископа:

— Я не позволю, чтобы личные намеки снижали важность столь серьезной дискуссии. Речь идет о целостности и чести английской церкви!

И после короткой паузы продолжал уже в своей роли.

— Без громких слов, епископ! Вы знаете так же хорошо, как и я, что речь идет не о церкви, а попросту о ее деньгах. Мне нужны деньги для войны. Даст мне церковь деньги или нет?

Спектакль с головоломной быстротой уже близился к концу, когда Мастер Кокеш после вмешательства медицины стал медленно, но верно приходить в себя. Чувство ответственности еще раз отпраздновало победу. Заслуженный артист Богумил Кокеш теперь все порывался подняться со своего места, хотя зрители к его позе уже успели привыкнуть. Более того, он делал попытки вмешаться в диалог. Но пан Пукавец брезгливо тыкал в него указательным пальцем, и Мастер Кокеш опрокидывался обратно в кресло.

— Я поднимаю войска на войну, епископ! Я пошлю против короля Франции полторы тысячи германских ландскнехтов и три тысячи швейцарских пехотинцев. А никто никогда не расплачивался со швейцарцами принципами…[16]

Слабые попытки бунта несколько раз пресекались, некоторые реплики были опущены, и представление благополучно достигло финала.

Спектакль в тот вечер закончился на пятнадцать минут раньше обычного, но зрители этого не заметили. Впрочем, большинство радовалось, что поспевают домой смотреть по телеку детектив, который начинался в десять. Для Мастера Кокеша по телефону вызвали такси, а пан Пукавец, еще более, нежели обычно, неприступный и замкнутый, пресек стихийный взрыв благодарности за проявленную инициативу, спасшую спектакль от провала, и молча исчез.

В то самое утро, которое наступило после укороченного «Беккета», Ада Горски вышел из дому — он уже давно переехал из отеля, отсудив свою бывшую квартиру, — и с неудовольствием окинул взглядом хмурое небо с расползшимися низкими облаками и рваными тучами, похожими на пенки в кипяченом молоке. Подняв воротник плаща, Ада торопливо шагал в театр, находившийся всего в нескольких минутах ходьбы от его жилища.

Из ниши дома напротив почти тут же отлепилась неприметная тень. Это был Тонда Локитек, ведомый безошибочным инстинктом, он крался за своей добычей и в тот момент, когда Ада достал из кармана плаща желтый конверт, собираясь опустить его в почтовый ящик, с быстротой молнии вцепился правой рукой в его плечо, а левой выхватил конверт из его рук и, придерживая Аду на безопасном от себя расстоянии, распорол конверт своими крепкими зубами, словно тигр — брюхо беззащитной овечки.

— Ты что это себе позволяешь, сволочь? — отчаянно взвыл Ада. — Нарушаешь тайну переписки!

— За нарушение готов отсидеть. Просто даже в охоточку… — спокойно ответствовал Тонда, — но только на пару с тобой. Не возражаю и против строгого режима…

Вечером у монтов в раздевалке царила зловещая тишина. Письмо, при столь драматических обстоятельствах добытое Тондой Локитеком, переходило из рук в руки: оно было адресовано дирекции театра, без подписи. Высокопарным слогом, с грамматическими ошибками неизвестный почитатель искусства горько сетовал, что руководство театра терпит пьяницу актера, своим поведением сводящего на нет результаты труда честной творческой интеллигенции и рабочего класса и марающего доброе имя партии.

— Стерва! — тихо сказал Михал Криштуфек, дочитав донос и обращаясь к Аде, прижатому Тондой к стулу. — От тебя и не такого можно ожидать! — И добавил, теперь уже обращаясь к Тонде: — Отпусти ты его, а то, чего доброго, в штаны навалит…