Дело Бейлиса и миф об иудейском заговоре в России начала XX века

Почему бы, настаивала защита, не исходить из общего числа ран. Более того, на правом виске Андрея, скорее всего, было в общей сложности не тринадцать, а четырнадцать ран. На фотографии, сделанной при вскрытии, на первый взгляд можно было различить тринадцать ран, но, как показали приглашенные защитой эксперты, при внимательном рассмотрении было видно, что одна из ран двойная — убийца дважды ударил почти в одно и то же место. Даже Косоротов, эксперт со стороны обвинения, признавал, что ран действительно вполне может быть четырнадцать.

Как только Пранайтис отступал от заранее подготовленного заключения, он совершенно терялся, причем его растерянность обнаружилась, когда его начали допрашивать сами обвинители. Шмаков задавал вопросы, нередко приводя объемные цитаты, а Пранайтис неизменно отвечал: «Не знаю», «Не помню», «Не могу сказать» — или молчал. Невнятные ответы свидетеля начинали явно злить Шмакова. Зрители, поддерживавшие Бейлиса, заулыбались, иногда даже раздавались взрывы хохота.

У защиты лучше получилось разговорить эксперта. Пранайтис упомянул жившего в XVIII веке крещеного еврея Серафимовича, заявлявшего о ритуальных убийствах христиан. «Не будете ли вы добры сказать, — спросил Грузенберг, — нет ли у него такого места, в котором говорится, что [евреи] из [христианского] ребенка выпустили кровь, белую, как молоко?»

«Да, — подтвердил Пранайтис, — это есть, а отчего она белая — это другой вопрос».

Карабчевский подхватил эстафету, перейдя к вопросу о средневековых судебных процессах, связанных с ритуальными убийствами: «Как производились эти процессы — при наличии пыток?»

«Да, были сильные пытки, — ответил Пранайтис. — Про эти пытки можно много говорить, но все-таки через них узнавалась правда. Конечно, это не хорошо, но раз человек не сознается, надо пытать».

Бенцион Кац, редактор единственной российской газеты на иврите «Ха-Цеман» («Время»), предложил Карабчевскому способ дискредитировать Пранайтиса. Он знал, что ксендз невежествен и нечист на руку. В своих книгах «Христианин в Талмуде еврейском» и «Тайна крови у евреев» он копировал тексты других псевдоученых-антисемитов, причем вместе с опечатками. Вот почему он с таким трудом отвечал на самые простые вопросы.

Кац был уверен, что Пранайтис не имел ни малейшего представления о семитских языках. Он предложил доказать несостоятельность Пранайтиса. Пусть защитники попросят эксперта перевести названия им же упомянутых разделов и трактатов Талмуда, а потом зададут ему вопрос, который наглядно продемонстрирует его невежество.

«Он может ответить правильно, и тогда ваша уловка выйдет нам боком», — возразил Карабчевский. Грузенберг с ним соглашался. В конце концов Кацу удалось убедить обоих адвокатов. Сначала защита представила своих экспертов по иудаизму, в том числе двух ученых нееврейского происхождения: П. К. Коковцова, профессора Санкт-Петербургского университета, одного из самых известных гебраистов России, и И. Г. Троицкого, профессора Санкт-Петербургской духовной академии, — а также главного раввина Москвы Якова Мазе. Коковцов подробно остановился на соблюдаемом евреями с древности запрете на употребление в пищу крови, в силу которого при забое скота соблюдалась максимальная осторожность, чтобы в тушах убитых животных не оставалось ни капли крови. Еда, соприкасавшаяся с кровью, считалась нечистой и непригодной в пищу. Саму мысль, что еврей может употреблять в пищу кровь из религиозных соображений, профессор назвал нелепой. Трудно даже представить себе менее подходящее основание для еврейской секты. Коковцов решительно заявил: узнай он, что каких-то евреев поймали с обескровленным трупом, он скорее поверит, что они собирались его съесть, но никак не в то, что они выпили кровь.

После перерыва вновь вызвали Пранайтиса.

«В вашей экспертизе, — обратился к нему Карабчевский, — вы, кажется упоминаете о трактате Хулин. Есть такой?»

«Не помню», — ответил Пранайтис.

«Но трактат Хулин знаете? Как перевести это название, о чем здесь идет речь?»

Пранайтис молчал.

«Не можете сказать?»

Ответа не последовало.

«Дальше есть Махширин. Что это значит?»

«Это жидкость», — ответил Пранайтис. Он почти угадал: названный трактат посвящен условиям, при которых пища, соприкасаясь с жидкостью, делается нечистой.

Шмаков поспешил возразить: «Защитник экзаменует… Это недопустимо».

Судья Болдырев отклонил возражение. Он не мог запретить защите просить свидетеля пояснить значение им самим использованного термина.

«Вы, между прочим, ссылаетесь на трактат Йевамот».

«Я не буду отвечать».

«А Эрувин?»

Молчание.

Тогда Карабчевский задал последний вопрос, придуманный Кацем: «Где жила Баба Батра и чем она известна?»

Баба Батра (буквально — «последние ворота») — не женщина, а трактат в Талмуде, посвященный правам и обязанностям владельца собственности. Защитники надеялись, что слово «баба» собьет Пранайтиса с толку.

«Я не знаю», — ответил он.

Некоторые евреи в зале залились смехом, а сам Кац начал так неудержимо хохотать, что его вывели из зала суда.