Дело Бейлиса и миф об иудейском заговоре в России начала XX века

Оба полицейских агента, докладывавших в Петербург о процессе, сходились на том, что экспертиза Пранайтиса произвела крайне неблагоприятное впечатление. Священник продемонстрировал «незнание текстов», «недостаточное знакомство с еврейской литературой» и всего лишь «дилетантские знания». В целом было похоже, что он не в состоянии «дать ответы на самые, казалось, простые вопросы».

К двадцать девятому дню суда, когда предполагалось приступить к заключительным речам, здоровье Бейлиса серьезно пошатнулось. За время заседания он несколько раз терял сознание, и врач установил, что подсудимый страдает «малокровием мозга», вызванным напряжением. Долгое выслушивание свидетельских показаний плохо сказывалось и на присяжных, двоим из которых потребовалась медицинская помощь.

Учитывая, что в рассмотрении дела принимали участие восемь присяжных поверенных — трое со стороны обвинения и пятеро со стороны защиты, — их речи должны были занять пять дней. Затем судье оставалось прочесть резюме и отправить двенадцать присяжных совещаться.

Первым к присяжным обратился государственный обвинитель Виппер. Формально он считался единственным прокурором на процессе: двое его коллег представляли лишь интересы матери убитого. Виппер же выступал от имени правительства.

Почему, вопрошал он, этот процесс так взволновал мир? Причина очевидна. «…Если бы обвинялся в этом преступлении не еврей, а русский, разве было бы такое движение?..» Разумеется, нет. Мир интересуется делом только потому, что на скамье подсудимых сидит Мендель Бейлис, еврей, и «мы имеем смелость… обвинять его и его соучастников в том, что [они] из побуждений изуверства совершили это злодеяние». Не так давно всеобщее внимание привлек еще один процесс, напомнил прокурор: «Достаточно вспомнить о знаменитом процессе Дрейфуса, достаточно вспомнить, как поднялся, как волновался из‐за одного человека весь мир, из‐за человека, обвинявшегося в государственной измене только потому, что он еврей».

Виппер отрицал, что обвинение предъявлено всему еврейскому народу. «Мы обвиняем только отдельного изувера, мы нисколько не думаем обвинять еврейство», — заявил он. Однако евреи попытались утаить правду. С самого начала «принимались все меры к тому, чтобы запутать, затемнить это дело». Если улик оказалось мало, если фонарщики или Волкивна не сказали то, что от них требовалось, причина кроется прежде всего в происках евреев.

В речи Виппера содержится столь характерная для многих антисемитских тирад интонация беспомощности. «…Скажу открыто, пусть за это меня будут судить… что я лично чувствую себя под властью евреев, под властью еврейской мысли, под властью еврейской прессы… Фактически они владеют нашим миром, — продолжал прокурор, — мы чувствуем себя под их игом».

На седьмой час своей речи, занявшей около десяти часов, когда прокурор пересказывал свидетельские показания, а присяжные и публика, вероятно, клевали носом, Виппер неожиданно удивил присутствующих. К своему списку не привлеченных к суду обвиняемых он добавил новое имя. Этот список, куда прокурор занес торговца сеном Шнеерсона с подозрительно «благородной» еврейской фамилией и почти всех евреев с завода Зайцева, уже был весьма длинным. Но теперь в нем нашлось место и для Веры Чеберяк.

Возможно ли, что Вера Чеберяк причастна к убийству? Виппер не мог исключить такого сценария. Ведь Чеберяк и Бейлис «был[и] знаком[ы], и даже, по-видимому, хорошо». Пригодилась и корова Бейлиса: прокурор намекнул, что животное служило предлогом для постоянного общения подсудимого с Чеберяк. Вполне может быть, заявил Виппер, что Вера Чеберяк замешана в убийство Ющинского. Ловким приемом прокурор надеялся перехитрить защиту, стратегия которой строилась на попытке доказать виновность Чеберяк. Убедит ли присяжных такой ход или только запутает, предстояло вскоре выяснить.

К концу речи Виппер говорил едва слышно, так как был близок к нервному срыву, в чем и признался присяжным, прежде чем перейти к заключительному аккорду.