Дело двух Феликсов

Жижа снова плеснула в рот. Однако, если так пойдет дальше, диареи не миновать. Впрочем, похоже, до диареи он не доживет. Вода дошла ему уже до рта, и лилась внутрь. Он сжал губы как можно крепче и запрокинул лицо вверх. Так, наверное, можно будет продержаться еще минуту-другую. Когда вода поднимется выше ноздрей, у него останется еще минуты полторы.

Как странно… Он всегда жил с ощущением, что у него будет необыкновенная судьба, что впереди его ждет что-то героическое и удивительное. И, несмотря на это, умирает, как какая-то крыса, просто-напросто тонет в болоте. Неужели ничего нельзя сделать, неужели так и придется сгинуть — безропотно и бессмысленно?

На некоторое время он просто замер и ни о чем не думал. Сердце его настигла какая-то холодная рука, и дьявольски медленно сжимала сейчас ледяные пальцы. Хорошо бы он умер до того, как болото польется ему в рот, ноздри и глаза. Умереть сразу, одномоментно, как от выстрела в висок — такая смерть теперь казалась ему прекрасной, казалась спасением. Но что-то внутри него отчаянно сопротивлялось, кричало, требовало выхода.

В конце концов, не выдержал и он — закричал, сокращая последние минуты жизни до секунд. Крик его, отчаянный, звериный, нечеловеческий, разнесся по болоту. И в тот же миг топь под ним колыхнулась и с чавкающим звуком поглотила всего без остатка…

Легран открыл глаза — перед ним плыло что-то зеленое, мутное. Он думал, что смерть будет, мучительной, но короткой. Однако смерть обманула его, обхитрила. Она оказалась неожиданно долгой, почти бесконечной, и при этом — какой-то крайне неудобной, болезненной. Некоторое время он не мог понять, почему ему так неприятно, и вдруг угасающее сознание озарила догадка: неудобство возникло оттого, что что-то твердое тыкалось ему в голову, попадая то в темя, то в лоб.

Палка! Откуда-то посреди болота взялась палка! Может быть, это дерево свесило ему свою спасительную ветвь, может быть… Впрочем, неважно! Он натужился из последних сил, высвобождая руки из трясины, и схватился за палку. Палка перестала бить его, остановилась, застыла. И Легран ощутил, как от нехватки воздуха стучит у него в ушах сердце. Еще несколько секунд, и он откроет рот, и туда хлынет зеленая жижа, и все, что было до этого, окажется зря, потому что глаза его наполнятся тьмой.

Но тут палка в руках дрогнула и потащила Сержа наверх. Главное — не выпустить, думал он, пока сознание его ускользало во тьму, главное — не выпустить…

Спустя несколько мгновений лицо его, облепленное тиной, изуродованное мутной жижей, с кровоточащей раной на лбу показалось над водой.

Угнездившийся на твердом островке финн-проводник кивал суровой физиономией, махал, покрикивал:

— Тафáй-тафáй! Тафай-тафай! Терсы́сь, фы́тассю!

Пока Леграна тащили из болота, он не прилагал никаких усилий, просто руки его мертво вцепились в палку, и никакими силами нельзя было их отцепить.

Спасен, подумал он в изнеможении, все-таки спасен…

Финн выволок его на сухой островок, сам сел рядом на пенечке, учил жизни, выговаривал.

— Нáтта пы́ло критя́ть… Упáл полóто — крити́! Не упал — не крити, упал — крити, не упал — не крити, упал — крити…

Легран молча лежал на спине, смотрел в занюханное бледное небо, слушал затихающую болтовню финна. Перед глазами его все еще плавала зеленая марь трясины. Что, если вся жизнь — и есть болото, которое постепенно заглатывает человека? Пока ты молодой, ты этого не чувствуешь, с возрастом становится труднее, а к старости только на то тебя и хватает, чтобы тихохонько утопать и сплевывать тухлую жижу, не имея даже смелости закричать «на помощь!»

— Куда ты смылся? — наконец спросил он у проводника. — Я чуть не помер из-за тебя.

— Не мы́лся, — возразил проводник, — сопсе́м не мылся. Хоти́л перёт, мотре́л перёт, зад не фи́тно.

— Вот утонул бы я, а ты бы без гонорара остался. Что бы стал делать? — упрекнул его Легран.

— Нитё, — сказал финн неожиданно. — Русских мнóгка.

Вот ведь сволочь, как-то безучастно подумал Легран, русских ему много. С другой стороны, разве он не прав? Если они, русские — а он, в конце-то концов, конечно, русский, мало ли, по каким Елисейским полям гуляли его предки сто лет назад, — так вот, если даже они, русские, не ценят ни себя, ни друг друга, почему их должен беречь этот дикий финн? Как говорится, бабы новых нарожают.

— Далеко еще? — спросил он, не в силах не то что на ноги встать, но даже просто перейти из лежачего положения в сидячее.

— Не талекó, — отвечал финн. — Ферстá, мóзэт. Потом óсеро, лóдка, плыть тфа тясá — фсё, Лáтфия.