Дело марсианцев

Только разоблачить сановного татя перед лицом всего дворянского сообщества и самой Императрицей, не прибегая к сплетням и наговорам, вот что.

– Так ты выдашь меня?

– Не настолько я еще опустился, чтобы старого друга предавать! – Взор Акинфия гневно сверкнул. – Но ты лучше иди прочь, пока сюда не явился кто-нибудь. А обо мне не тревожься, я сам свой путь выбрал. И тебе ли учить меня, недоросль? – хмыкнул он и почти весело улыбнулся, на мгновение напомнив Тихону прежнего товарища. – Ростом вышел, а смекалкою нет.

– Больше ты ничего не хочешь мне передать? О благах толковал дидимовских!

Тихон медленно обмакнул одну из стрел в яд и аккуратно поместил ее в карман рокелора, а механик сделал вид, что ничего не видит.

– Отлика тебе будет сторублевая, коли промолчишь и в Разуваевке будешь тихо сидеть, и на завтрашний праздник не поедешь. А ведь еще и генерал-губернатор полсотни накинет, когда ты героем предстанешь, спасителем девицы. Всероссийскую славу обретешь как храбрый победитель марсианцев, – невесело добавил он. – И журнал обещал учредить, а тебя его начальником сделать, чтобы ты таланты стихотворные на Рифейских верхах отыскивал да свои вирши без препон публиковал. Только отчего-то мне кажется, что ты слишком глуп и отвергнешь посулы…

– Ну почему же? – Поэт поднялся и прислушался – ему показалось, что внизу стало непривычно тихо. – А вот как образумлюсь? Мне сто пятьдесят рублей золотом совсем не лишние, пусть они даже фальшивыми червонцами отчеканены.

Акинфий вздрогнул и в смятении уставился на Тихона, но тотчас преодолел замешательство и принял прежний гордый вид. Впрочем, видно было, что внутренняя душевная борьбе в нем совсем не затихла, хотя разум ученого и принял уже решение.

– Опомнись! – сказал он. – Когда еще столько и задаром обретешь, дурак?

– Истинно дурак, – кивнул поэт. – Одного не пойму: что он во мне такого опасного углядел, чтобы такие несусветные призы предлагать.

Он и в самом деле недоумевал, отчего всемогущий заводчик решил притянуть безвестного и бездарного, в общем, поэта на свою сторону, за какой надобностью? Неужто для того лишь, чтобы он потом сочинял пространные оды и славил тем самым доблесть и благочестие Дидимова, узурпатора и предателя престола? Что ж, какая еще от графа Балиора может быть польза… Личный живописатель Дидимова, придворный пиит! «Немалая честь, однако», – гневно подумал Тихон, но в то же время червь сомнения исподволь точил его дух и коварно нашептывал: слава всероссийская, деньги, светское коловращение с самыми наипрелестнейшими девами, личный журнал со стишатами…

– Изыди, сатана, – прошептал он сквозь стиснутые зубы.

– Что ты сказал? – Взгляд механика был остр словно кинжал.

– Я подумаю над его предложением.

– Покрепче подумай. А днесь иди, братец, пока твои проклятия не услыхали. А то ведь, коли схватят, так наград можешь и не дождаться – шибко ты Фаддею в вертепах Устьянских насолил. Прирежет…

Но было уже поздно – снаружи послышались шаги, а вслед за этим дверь распахнулась, и на пороге, качаясь, явилась сильно нетрезвая Манефа.

– Где мой умненький ко-отик? – развязно спросила она с замутненными вином, разбегающимися глазами. – Кто меня приласка-ает?

И тут Манефа заметила Тихона, который пораженно застыл на полпути между окном и выходом, будто статуя Праксителя. Девушка открыла рот, а глаза у нее сами собой распахнулись – и спустя долгое мгновение дом Акинфия наполнился ее пронзительным воплем.

– Я ли тебя не любил? – укоризненно спросил поэт, пробегая мимо нее.

– Тут Балиор! – внятно крикнула Манефа.

Но одними лишь воплями коварная дева не ограничилась – она цепко ухватила графа за полу рокелора и потянула на себя. Даже несмотря на порядочное опьянение, она не утратила живости и крепости рук – видать, совместные похождения с Тихоном, особенно последние часы, помнились ей теперь совсем не в розовом свете, раз она проявила такую решительность в борьбе с ним.

Пришлось Тихону дернуть за собой одежду изо всех сил, тогда только и отделался от прилипчивой девицы. Время, однако, было утеряно – по лестнице уже раздавался бодрый топот бегущих ног. Что ж, терять было нечего, не оставаться же в комнате-ловушке!