Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

– Какой тут смех, Иван Сергеич, сердце кровью обливалось, когда писал. Да вы и сами понимаете, что всего написать не мог, сдерживался, темнил, пришлось сказать, что дело идет только об искусстве. Но услышит имеющий уши – не об искусстве дело идет, о судьбе России.

– Какую, однако, нашел он точную метафору российской жизни, – примирительно вставил Анненков (он говорил и одновременно просматривал немецкие газеты) – «мертвые души». Сумел же Николай Васильевич написать эту великую книгу, сумел осилить такую громадину, охватившую всю российскую жизнь! Не будем об этом забывать!

– Кто же забывает? – Висяша как всегда, когда доходило до главного для него, начал волноваться и повышать голос. – Это ваш Николай Васильевич забыл, забыл про живые души, про живых сегодняшних крестьян, которых изображенные им же Коробочки, Собакевичи и Ноздревы продают, обменивают на собак и проигрывают в карты… Не кажется ли вам, что пребывание за границей сыграло с нашим писателем злую шутку? Увело от главных российских вопросов, от наших язв и привело к какому – то высокомерно – смиренному кликушеству, от которого даже его друзья, московские славеноперды, шарахаются?! Пускай потом, лет через двести, когда забудутся столетия рабства, критики согласятся, мол, да обличал Николай Васильевич в своей гениальной книге в том числе и собственные свои пороки, пусть их, согласен; но сейчас такое прочтение равносильно предательству.

– Болен, – вздохнул Анненков, – тяжело болен Николай Васильевич – физически и духовно; надо сказать, что уже при нашем с ним римском общении можно было кое – что заметить, но я тогда был под гипнозом его творения, которое он читал восхитительно, – как умел передать интонацией и пафос, и юмор! Вся передовая русская публика тогда ему рукоплескала, обрела в нем гения, сказавшего нечто важное о России, в то время как правительство встревожилось.

– Насчет правительства, – это уже вмешался Тургенев, остановившись напротив Висяши, – я слышал, что «Выбранные места…» будут изданы большим числом экземпляров для бесплатного или почти бесплатного распространения среди населения. Что скажете, Виссарион Григорьевич?

– Думаю, публика разберется, в России только дурак не понимает, что, если сочинение поддерживается правительством, – это неспроста, значит, это нужно самому правительству. Но… может быть, что – то следовало бы разъяснить, для того чтобы у читателей не осталось вопросов…

Необходимость для разъяснений скоро появилась.

Незадолго до их отъезда из Зальцбрунна к домику подкатил на велосипеде почтальон и передал Анненкову – тот хорошо изъяснялся по – немецки – два письма, для него и для «герра» Белинского. Оба были от Гоголя. Письмо для Белинского было первоначально направлено на адрес журнала «Современник», оттуда переслали его в Германию. Быстро распечатав конверт, Висяша пробежался по строчкам. Гоголь писал, что прочел его статью в «Современнике» прискорбием, но не потому, что ему прискорбно было унижение, которому автор хотел его подвергнуть в глазах читателей, а потому, что услышал в нем голос человека, на него рассердившегося. Следующую далее фразу Висяша запомнил дословно: «А мне не хотелось бы рассердить человека, даже не любящего меня, тем более Вас, который – думал я – любил меня».

Он даже задохнулся от внезапной нехватки воздуха. Неужели этот некогда любимый им писатель, гений русской литературы, не понимает, за что люди на него «рассердились»? Не понимает? Тогда нужно объяснить. Он напишет ему ответ.

Жребий был брошен.

Писал он этот ответ на первом этаже дома, в небольшой комнатке возле своей спальни, за круглым столом, за которым жильцы обычно играли в карты. Писал три дня, с утра и до обеда. Приходя с источника, быстро выпивал чашку «запрещенного» кофе – разрешил себе эту вольность на время работы – и садился за письмо. Сил было мало и, хотя хитрый проныра доктор Цемплин считал, что «вернул его к жизни», уставал он быстро. Откидывался на диван, отдыхал, потом снова шел к столу и снова принимался за писание. Впервые в жизни писал без оглядки на цензуру, без обиняков и иносказаний, четко и ясно выговаривая пришедшую в голову мысль. Впервые в жизни говорил не о литературе, а о вещах социальных, связанных с настоящим и будущим России. Впервые в жизни его бойцовский – гладиаторский, как называл его Искандер – Герцен, темперамент – проявился в полной мере, до конца.

Начал, оттолкнувшись от гоголевской фразы о рассердившемся человеке: