Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Он сделал знак солдату, стоящему поодаль по стойке смирно, с выпученными от усердия глазами, и тот почтительно подал генералу портфель, из коего был извлечен конверт с письмом Павлуши Анненкова. Из рук брата Павлуши конверт перекочевал в руки Висяши, мгновенно и густо покрасневшего. Он понял, что ошибся: генерал не был послан к нему «по именному повелению», понял – и вознегодовал на себя. Почему он в таком волнении? Он же знает, что рано или поздно за ним все равно придут и нужно быть готовым встретить их достойно, без малодушия.

Следовало что – то сказать в ответ. Он закашлялся, потом произнес: «Когда Павел Васильевич возвращается? Говорил, что рассчитывает пробыть в Париже до весны».

Генерал махнул рукой солдату, стоящему все таким же истуканом, с бессмысленным выражением лица: «Ступай, братец, проведай Федора, побалакай с ним, не все ж ему дремать на козлах, а я скоро буду», – и повернулся к спрашивающему.

– Павел Васильевич наш задерживается. Пишет, что планы его поменялись. В Париже – революция, ради нее и остался. Там глядишь, статейку подготовит по свежим следам для «Современника».

– Про революцию цензура не пропустит.

– Это смотря как написать, с каких позиций. Можно ведь в поучение прочим народам, чтобы остерегались. С другой стороны, взять хотя бы ваше воззвание к Гоголю, что сейчас в списках гуляет по столице, оно вроде и не о революции, а дух в нем бунтовщический. Чистая прокламация.

Генерал смотрел выжидательно, словно чего – то от него хотел.

– Не желаете революции, русского бунта – освободите народ!

– Эк, куда хватили, батюшка! Скоро сказка сказывается. Народ наш к своему укладу привычен, к чему его смущать? Впрочем, он ваших сочинений не читает.

– А вы, уважаемый Иван Васильевич, что – нибудь мое читали, кроме того, что ходит в списках?

– Признаться, не читал – нет времени, я ведь сам пишу. Скоро выйдет моя четырехтомная история Лейб – гвардии конного полка, начиная с 1731 года по наши дни. Вот где слава России, вот в чем ее мощь и величие на все времена!

– Вы полагаете величие России – в военном могуществе?

– Точно так – с!

– Ну так вот вам мое предсказанье: совсем скоро эта пресловутая военная мощь обнаружит полную свою несостоятельность и обрушится, а вслед за ней пошатнется и то, что называете вы «укладом», а именно: рабство крестьян, отсутствие свобод и независимого суда, всесилье чиновников и повсеместное унижение человеческого достоинства.

Висяша говорил – и сам себе удивлялся, ведь он выступал сейчас эдаким Чацким, высказывающим свои убеждения перед лицом Скалозуба. Еще недавно он называл Чацкого «мальчиком верхом на палочке» – и вот сам туда же, в той же роли «сумасшедшего» проповедника. И перед кем? Перед флигель – адъютантом российского самодержца. Зачем? Почему? Может быть, потому, что, как и Чацкий, только что вернулся из – за границы? Напитался тамошним свободным духом и забыл о российской тайной полиции?

Генерал поежился, наклонился к Висяше и, понизив голос, произнес тоном почти отеческим: «Считайте, что я вас не слышал. Иначе… я человек прямой, слуга царю, отец солдатам – как сказал один из наших поэтов, так что привык крамолу с корнем вырывать. Вам бы, Виссарион Григорьевич, следовало бы быть поосторожнее. Все же человек вы семейный, нездоровый… Впрочем, дело вашей совести». И генерал отошел от Висяши и направился к своему экипажу.

* * *

После обеда он прилег в своем кабинете. Письмо Павла Анненкова нераспечатанное лежало рядом с кроватью. Прочитает после, сейчас ему хотелось восстановить в памяти пребывание в Зальцбрунне, месте, где написал он то самое «воззвание к Гоголю», ходившее сейчас по городу в списках, о котором говорил генерал. За это «воззвание» он безусловно поплатится – свободой ли? жизнью? Имел ли он право жертвовать своей семьей? Мог ли, должен ли был остановиться – и не писать? Он лежал и вспоминал.

* * *

Поездку в Силезию, на тамошние воды, излечивающие – по слухам – от чахотки, устроили ему друзья. Вася Боткин дал на поездку две с половиной тысячи рублей, Павел Анненков пожертвовал четыреста франков и, отказавшись от поездки по Греции, решил сопровождать за границу никогда там не бывавшего друга. Помощь предложил и молодой его друг, Иван Тургенев, обещавший даже встретить приехавшего в Штеттине, – туда прибывал пароход из Петербурга. В письме Тургенев писал, что будет ждать путешественника, как Моина, бредущая по берегу в ожидании своего Фингала. Однако на пристани его не оказалось. Не знавший немецкого языка, растерянный Висяша с трудом добрался до квартиры Тургенева в Берлине.