Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

В Дрезденской галерее, Тургенев познакомил его с супругами Виардо. Луи – высокий, представительный господин, с несколько высокомерным видом протянул ему руку и узенько улыбнулся. Полина, черная, большеротая, быстро что – то прощебетала по – французски и явно ожидала ответа. Он не понял, о чем она спросила, возникла неловкая пауза. Однако мадам Виардо ничуть не растерялась, засмеявшись, она попробовала сказать то же по – русски, наморщила нос и стала забавно выговаривать русские слова: «Ви карош чуствоваль?» Он, наконец, понял и, в превеликом смущении, на своем неудобоговоримом «лошадином» французском отвечал, что чувствует себя хорошо. Супруги отошли, Тургенев побежал за ними, а он долго еще приходил в себя.

Вечером побывал он в оперном театре на «Гугенотах», где пела Виардо, и еще раз убедился, что ему нравятся другие женщины и другие голоса. Тоненький, нежный, как ландыш, Сашенькин голосок предпочитал он аравийскому урагану темного контральто Полины. С другой стороны, его «молодому другу» Ивану Тургеневу, наверное, и нужна была именно такая женщина – волевая, с жестким и властным характером, направляющая и ведущая за собой. Был Иван Сергеевич, по наблюдениям Висяши, человеком, хоть и богатырского вида, но весьма нерешительным и не вполне здоровым. Уже в Зальцбрунне случился с ним приступ какой – то странной болезни; лежа в постели, жаловался он на судороги в области груди, яростно раздирал себе тело, охал и старался сдерживать стоны. На шее носил красную шерстинку – от болезней горла, боялся холеры и ранней смерти – рано умерли его отец и брат. Так жаль было тридцатилетнего Тургенева, пока не обретшего в этой жизни ни семьи, ни определенного дела, ни денег; но у всех свой «период созревания».

В том, что живет в его «молодом друге» талант писателя, Висяша не сомневался, а вот личная его жизнь внушала ему опасения: что если «мальчишка» так и будет виться мотыльком вокруг семьи Виардо?

Зальцбрунн, куда приехали они 22 мая, оказался городишком маленьким и скучным. В «сезон» его наводняли в основном чахоточные больные, по нескольку раз на дню ходившие на источник. Питье воды и посещение процедур – составляло их времяпревождение. Спать ложились рано, вставали засветло. Висяша, по предписанию загадочно молчащего доктора Цемплина, быстро включился в этот ритм. Тургеневу же в Зальцбрунне было нестерпимо. Вначале он спасался от скуки писанием, работал над рассказом «Бурмистр» для «Современника». Когда же присоединился к ним добрый увалень Павлуша Анненков, Тургенев с чистой душой отбыл восвояси, сказав, что скоро вернется и даже оставив в своей комнате вещи. Но так и не вернулся, а вещи друзья привезли ему в Париж.

Павел Васильевич Анненков душевно был привязан к Висяше, был другом неоценимым, всегда готовым подставить плечо. Корпулентный, розовощекий, на удивление здоровый и добродушный, Павел Анненков еще больше задержался в своем «созревании», чем Тургенев. Будучи почти ровесником Висяши, бесцельно колесил по городам и весям Европы, благо крестьяне в симбирской деревне исправно платили оброк и выходили на барщину, – одинокий русский, без определенных занятий, со склонностью к филологическим наукам. Лет за шесть до того Павел Васильевич, оказавшись в Риме, помогал Гоголю переписывать первый том его «Мертвых душ», писал под диктовку образцовым каллиграфическим почерком – мастер был доволен.

В Зальцбрунне, где заняться, кроме леченья, было нечем, они с Анненковым и Тургеневым (пока тот не убежал) обсуждали всевозможные предметы, чаще всего литературные. Жгучей для обсуждения темой была недавно вышедшая книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», всколыхнувшая и расколовшая российское общество.

Он помнил один из громких тогдашних разговоров под навесом беседки, пристроенной к двухэтажному немецкому домику. Они с Анненковым сидели за деревянным столом на грубых, срубленных топором табуретах, Тургенев кругами ходил по беседке. Завел разговор Анненков, с ностальгией вспомнивший о своем пребывании у Гоголя в Италии в 1841 году. Висяша заметил на это раздраженно:

– Бог с вами, Павел Васильевич, вы вспоминаете другого человека и другого писателя. Наш светоч, наш родоначальник «натуральной школы» преобразился в надутого религиозного моралиста… Помню, после смерти Лермонтова – вы, Павел Васильевич, были примерно тогда же у Гоголя в Риме – я в письме признавался ему в любви, написал что – то такое: «Вы у меня теперь один – и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связаны с Вашей судьбою». И вот… Что за книгу он издал? Мало того, что сделал себя посмешищем, но еще и облил грязью всех своих почитателей, всех возлагавших на него надежды.

Вмешался Тургенев:

– Вы, Белинский, отличную написали статью в «Современнике» по поводу плачевной книги Гоголя. Когда я читал ваш разбор, то поражался, как можно, просто приводя выдержки, показать недомыслие и противоречивость рассуждений. Вы прекрасно посмеялись над этим бездарным сочинением!