Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека: этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в какое привело меня чтение Вашей книги. Но Вы вовсе не правы, приписавши это Вашим, действительно не совсем лестным отзывам о почитателях Вашего таланта. Нет, тут была причина более важная. Оскорбленное чувство самолюбия еще можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если б все дело заключалось только в нем; но нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоинства; нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель.

Теперь следовало написать о любви. Он подумал, что любил Гоголя как любят женщину – всепоглощающе и безоглядно, тем сильнее было разочарование.

Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своей страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса. И Вы имели основательную причину хоть на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считал любовь мою наградою великого таланта, а потому, что, в этом отношении, представляю не одно, а множество лиц, из которых ни Вы, ни я не видали самого большого числа и которые, в свою очередь, тоже никогда не видали Вас.

Перо, разбрызгивая чернила, без остановки носилось по бумаге, при том что едва поспевало за мыслью. Он обязан был объяснить Гоголю, почему его книга тянет назад, почему неверны ее постулаты.

…Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далека… Поэтому Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько лет потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение.

Теперь предстояло сказать самое главное – дать словесное наименование тому злу, что именовалось российским –крепостническим государством. Изменится ли что – нибудь в ближайшее время или хотя бы за двести лет? Неужто этот дикий «уклад» и этот гнусный порядок вещей до конца веков присущ его стране, неужто и в двести лет не сумеют русские люди от них избавиться? Он писал и в груди нарастало негодование, а душу переполняла жалость – такие взамоисключающие чувства вызывала в нем его родина, увиденная не просто издалека – из другого мира: