Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Тургенев жил неспокойно, в вечных разъездах. В тридцать лет не обзаведясь семьей, в вечных долгах – так как его мать, деспотичная владелица крестьянских душ, то посылала ему содержание, то, когда сын переставал следовать ее воле, безжалостно отказывала в нем (сейчас как раз шел «тощий» период), – не найдя для себя определенного дела, к тому же, устремившись в Европу вослед оперной диве и чужой жене, был он в сознании старшего друга не «мужем», но «мальчиком», правда, мальчиком умным и весьма даровитым. Первые его литературные опыты – в стихах – тот не пропустил, заметил и похвалил; рассказы из жизни крепостной русской деревни – они так же, как поэмы, печатались в «Современнике», – оценил очень высоко. Автора назвал продолжателем гоголевской «натуральной школы».

Был Иван Сергеевич человеком легким в общении, добрым до святости, прекрасно знал немецкую философию, изучив ее непосредственно в Берлинском университете, владел языками, обладал обширными познаниями в словесности и искусствах. В обществе Тургенева ему было интересно и немного не по себе: все же он философиям за границей не обучался и вообще был недоучившийся гимназист и студент. И однако, хотя разговор их с обеих сторон всегда был горяч и задирист, «победителя» в нем не бывало, так как стремились спорщики не к «победе» над оппонентом, а лишь к истине.

Говорили о России, о ее настоящем и будущем. «Мальчик, берегитесь, – начинал обычно Висяша для затравки, – я вас в угол поставлю!» Но кончалось все, как правило, весьма мирно, настоящего спора не выходило. Оба видели печальное и даже отвратительное российское настоящее, оба полагали, что будущее родины связано с преобразованиями, с освобождением народа и отдельного человека. Разница была в одном: поживший на Западе Тургенев считал, что Россия должна идти по пути западных цивилизаций, в их форватере. Он же настаивал на первоначальном толчке, который даст России западный опыт, затем же, по его мнению, она пойдет своею дорогой, обгоняя своих учителей, как это было в эпоху Петра Великого, любимого Висяшиного персонажа. Оказавшись в Европе, он неожиданно и глубоко ощутил свою «русскость». Мелкость немецкого бюргера, с его чистым домиком и садиком, его бесила. Запад в сравнении с Россией выглядел узким, практичным, слишком деловым. Уже потом, когда путешествовал он с Тургеневым по Саксонской Швейцарии, казалось ему, что все эти ухоженные лужайки с коровками и картинными домиками с черепичными крышами он уже где – то видел, даже живописные средневековые замки на берегу Эльбы были интересны только вначале, потом стали скучны. Вспоминалось, как в минуты отчаяния от всего, что творилось дома, иногда восклицал: «Были бы деньги, махнул бы в Европу, жил бы там, как Фроловы (Фроловы была известная русская семья, прочно обосновавшаяся в Берлине), вдали от отечественных мерзостей». Сейчас думалось: нет, жить могу только в России. Кроме незнанья чужого языка, кроме тяги к семье, к Мари и Олечке, которую ощущал он чем далее, тем острее, было еще что – то, что привязывало к родине. То ли прямухинские пейзажи въелись в душу, то ли среди плотной западной застройки мерещился деревенский тын, а за ним степь, уходящая за горизонт, то ли чувствовал себя эдаким растением, что корни пускает только раз и только в родную почву…

Но было и хорошее, и главное – чувство свободы, которое он испытывал, находясь за пределами своей страны, свободы – от срочной и томительной работы, от обязанностей «кормильца и хозяина» семьи и главное – от неусыпного присмотра государевых слуг.

Из Берлина, города мало ему понравившегося, отправились в Дрезден, и там увидел он Рафаэлеву мадонну. Подумал: Сашенька. Так был похож отстраненный и, как показалось, слегка презрительный взгляд католической богородицы на взгляд, брошенный Сашенькой Бакуниной на него, в одну из последних их встреч – на светлой веранде, среди вьющихся цветущих растений, после игры в китайский бильярд.

Тургенев, вместе с ним приехавший в галерею, тихо пояснил, что рядом с мадонной изображены папа Сикст и святая Варавара. Опустившая глаза перед богородицей, словно ослепленная ее светом и красотой, святая Варвара чем – то напомнила ему Мари. О ней он много думал в поездке, письма писал ей каждый день, и только ей. Как же был он благодарен Мари за эту возможность – по – свойски писать ей длинные письма, рассказывая о мелочах и курьезах, о капризах здоровья, о ходе лечения и об увиденных диковинах. А сколько радости доставляли ему ответные ее короткие писульки (некогда расписывать!), с обращением «Милый Виссарион», подписью «твоя Мари» и драгоценными сведениями о том, как растет и чем занимается Олечка.