Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Если бы я дал полную волю моему чувству, письмо это скоро превратилось бы в толстую тетрадь. Я никогда не думал писать Вам об этом предмете, хотя и мучительно желал этого… Живя в России, я не мог бы этого сделать, ибо тамошние Шпекины распечатывают чужие письма не из одного личного удовольствия, но и по долгу службы, ради доносов. Но нынешним летом начинающаяся чахотка прогнала меня за границу в Зальцбрунн, откуда я сегодня же еду с Анненковым в Париж через Франкфурт – на Майне. Неожиданное получение Вашего письма дало мне возможность высказать Вам все, что лежало у меня на душе против Вас по поводу Вашей книги. Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить: это не в моей натуре. Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибался в моих о Вас заключениях – я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал Вам. Тут дело идет не о моей или Вашей личности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идет об истине, о русском обществе, о России…

В тот день он пропустил обед. Павел Васильевич Анненков, спустившийся со своей мансарды в урочный час, увидел, что работа закончена и что друг его сидит в бездействии, опустив голову и глядя куда – то поверх сложенных стопкой исписанных листов. Идти на обед он отказался, так и сидел над исписанными листами, а когда поднял на Анненкова глаза, в них – и дружеский взгляд мог это прочесть – вместе с бесконечной усталостью, жило осознание выполненной миссии.

* * *

– Сарион Григорьевич, а Сарион Григорьевич!

Он открыл глаза. Над ним стояла Пелагея с глубокой тарелкой в руке и с ломтем хлеба в другой.

– Принесла вам покушать, кашку вашу любимую, гречную, с молочком.

– А что Марья Васильевна? Не вставала?

– Не вставали оне, видать, нездоровится.

Он взял у Пелагеи тарелку, ложку и хлеб, принялся за еду. Кухарка не уходила.

– Ты что, Пелагеюшка, может, есть какие новости? Про цыганок не слышно ль?

– Вот я и говорю, Сарион Григроьевич, опять же про тех цыганок. Мне Николай – он дворник, когда я про их спросила, мол, хочу погадать на сына, сказывал: опоздала. Оне, говорит, в участке; словили, говорит, их, горемычных, мол, нет у их определенных занятиев. Одна, говорит, больно кричала, которая с малым дитем.

– Жаль тебе цыганку, Пелагеюшка?

– А как же не жаль, Сарион Григорьевич, тоже живая душа, да и с дитем, хоть и нехристи, а все люди, прости господи, – она перекрестилась.

– Что ж, на сына некому тебе погадать? А знаешь, Пелагеюшка, может, он и не сгинул, а добрался до какой – нибудь чужой земли – всяко бывает. И живет там теперь поживает, семья у него, жена – дети, взялся за ум, пить перестал, построил себе домик деревянный о двух этажах, садик разбил, плотницкую работу работает – от заказов отбою нет.

– А ведь точно, Сарион Григорьевич, он, Капитон мой, плотник изрядный, руки золотые. Так вы говорите, жив и пить перестал? Домком обзавелся и женой с детишками? Да неужто так? Вот радость – то какая! Может, и меня на старости лет к себе возьмет, а, Сарион Григорьевич? – Пелагея сняла с головы платок и вытерла им мокрое лицо. – Хотя… что я, баба глупая, жена его чать басурманка, не захочут оне мать старую к себе брать. Да и не надоть. Мне главное, чтобы Капитонушка–сынок жив – здоров был, а сама я как – нибудь прокормлюся…

Пелагея досуха обтерла лицо, повязала голову промокшим белым платком и вышла, подхватив пустую тарелку и в дверях поклонившись «гадателю».

Ближе к ночи он поднялся – проведать Мари. Она спала, он дотронулся до ее одеяла, подумал о ребенке, что должен появиться на свет. Как же хочется его увидеть, дожить до его рождения! Вышел на цыпочках из комнаты и вернулся к себе. На подушке лежал расшитый гладью шейный платок, видно, Агриппина закончила наконец свое рукоделье.