Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

– Да ты, душа моя, не охотница секретничать. Все молчишь. Ты, чай, и маменьке ни словечка.

– Вы маменьку знаете. Она и на свадьбе сестриной не была, сидит в своем Яропольце, капусту солит…

– Водочку пьет?

– Давно уже, оттого и сестры с нами живут.

– Мужчина пьяница – проспится, женщина – никогда*. Папенька твой тоже пил дай боже… Помню, как ты родилась, а ты знаешь ли, что родилась в родовом поместье Загряжских Кариан, что под Тамбовом… так вот, родилась ты, сударыня моя, ровно через день после Бородинской баталии. Тогда в Кариане много родни по Загряжской линии собралось – из Москвы бежали, от француза, все больше дамы с детьми, как твоя мать.

Сейчас уж не вспомню, прибыл твой папенька из армии или уже тогда из – за душевного своего недуга не служил, только он у нас вечером фейерверки затеял. Во славу победы на Бородинском поле и в честь твоего рождения. Грохот, огни, тарарам… А в полночь такую пальбу завел – всех перебудил, маменька твоя еле – еле его увела. Тогда ведь горя больше было, чем радости, – Москва – то за французом осталась… Дворовые, да и господа вместе с ними, плакали и молились.

Старушка быстро перекрестилась, брильянты на ее пальцах блеснули в лучах камина кровавыми искрами.

– Не приходит в себя папенька – то твой?

– Нет, папеньке не лучше, он уже много лет в помрачении рассудка. В Москве за ним присматривают монашки, брат Дмитрий платит за уход.

– Детям твоим не передалось бы! У мужа твоего тоже дед был помешанный, при живой жене сочетался браком со своей любовницей*, фальшивую бумагу справил, что жена – де его умерла. И брат его был не лучше, Петр Абрамыч: в своей деревне восточную сераль завел из крестьянских девок. Бешеная кровь, арапская. К женскому полу прилипчивая и жестокая. Знаешь, поди, что корень всем Аннибалам, Абрам Петрович, жену свою гречанку приревновал да побоями и голодом ее, лебедь белую, чуть не до смерти извел.

Старушка остановилась и внимательно посмотрела на слушательницу.

– Да ты что, никак плачешь?

Дама на пуфике еще ниже наклонила голову, охватила ладонями лицо, плечи ее вздрагивали от беззвучных рыданий.

– Что ты, Наташа, бог с тобой, – соскочив с кресла, старушка ласково обняла молодую женщину за плечи. – Что у тебя на сердце? Али правду говорят, что муж твой стал как тот бешеный Арап?

– Хуже, тетенька, никакой жизни не стало.

– К этому вертопраху тебя ревнует? К французу?

– Жорж не ветропрах. Он благородный, нежный, учтивый. Я, тетенька, таких, как он, в жизни своей не встречала. Дама подняла лицо, облитое слезами: в чуть косящих темных глазах светилось детское обожание.

– Да и не мудрено, сударыня моя, ты в семнадцать лет под венец пошла, вон уже четверых нарожала. Что ты в жизни видела? И что ему неймется, мужу твоему? Кто в свете не флиртует? Кто из дам светских не кокетничает? Будто сам молодым не был!

– Он в молодости не только флиртовал, тетенька. Если бы вы знали, сколько у него было романов, да и с замужними дамами.

– Ныне замужние дамы первые норовят роман закрутить. Вон кузина твоя Идалия. Зеленоглазая дьяволица.* Ей ничего не страшно, все нипочем. Все кавалергарды, что под началом ее мужа, перебывали в ее любовниках*. А муж, святая простота, только бы угощенье подали да после за зеленый стол усадили.

Не муж, а божья коровка.

Молодая женщина распрямилась и повела дивными плечами, высвобождаясь из – под теткиных рук. А та с неожиданым проворством ухватив племянницу за малиновую ленту в волосах, резко наклонила ее к себе: «Верно говорят, красавица, что ты у Идалии с младшим Геккерном[5] встречалась»?

– Отпустите, тетенька, больно. Сухонькая ладошка разжалась; бриллиантовые перстни вновь опасно блеснули; красавица повернулась к тетушке лицом, встретила взглядом застывшие, вопрошающие глаза.

– Я, тетенька, не стану скрывать – встречалась.

Старушка моргнула.

– Два месяца тому, осенью, в Конногвардейских казармах, где Идалия поселилась с мужем после его назначения полковником.

– Ты знала, что встретишь там младшего Геккерна?

– Знала. Но не предполагала, что Идалия оставит нас одних.

– Так уж не предполагала? Она хитрая бестия. Ты уверена, что она с ним не кувыркалась? Мне говорили, что у нее роман с Пьером Ланским…

– Про Ланского мне неведомо. Далека я, тетенька, от светских сплетен. А про Жоржа скажу, что ему Идалия не интересна. Ему интересна только одна женщина во всем свете.

– Ты разумеешь себя или сестру свою Екатерину?

– Я, тетенька, разумею себя.

– И как ты о сем узнала? Во время свидания?

– Оставьте, тетенька, будто вы сами не знаете, как женщина догадывается, что ее любят. Не было бала, чтобы он не смотрел на меня – восхищенно, смиренно, издалека.

– А муж твой на тех же балах смотрел на него и на тебя из своего угла.

– Пусть. Вольно мужу моему на балу не танцевать, а предаваться скуке и ревности.

Пожилая дама снова заняла свое место в кресле и позвонила в колокольчик. Вошел тот же слуга:

– Передвинь, Степаныч, кресло мое ближе к камину. И открой, любезный, хоть одну форточку – нечем дышать.