Дело Саввы Морозова

Он улыбнулся и покачал головой: нет, она ведь справилась с заданием. Гонорар остается в полном ее распоряжении. Она посмотрела на два пирожка, лежавших на тарелке, – вся предыдущая жизнь взывала к тому, чтобы она забрала их, не оставляла тут, раз уж заплачено. Но ее так обидели, так обидели… Нет, она будет гордой, неприступной, а пирожки пусть едят сами!

Не сказав больше ни слова, Ника гордо – и неприступно, да-да! – вышла вон из чайной.

– Девчонка обиделась, – заметил Ганцзалин, засовывая пирожок с ливером в рот целиком.

– Ребенок, – пожал плечами статский советник.

Помощник поглядел вслед мадемуазель Шульц с некоторым сомнением, но спорить не стал. Хозяин между тем объяснял ему план дальнейших действий. Убийство жандармского филера, очевидно, было делом неслучайным. Ника подробно описала господина с тростью, за которым следил филер, и Загорский немедленно опознал по описанию Леонида Красина.

Убил ли филера сам Красин – на этот счет у Загорского имелись серьезные сомнения. Он уже добрался до начальства покойного и узнал, что тот следил за Красиным: тот был единственным членом ЦК РСДРП, которого не сумели посадить после Кровавого воскресенья. Здесь интересующая его линия обрывалась, нужно было заходить с другого конца.

Пока же следовало провести передислокацию. Ника отправляется в запас, ее место занимает Ганцзалин. Понятно, что наблюдать за Морозовым ему будет гораздо труднее, чем малолетнему сорванцу, но делать нечего, другого выхода не видно. Придется ему мобилизовать все свои способности к мимикрии…

– Мимикрии? – переспросил китаец, скорчив рожу.

Да, мимикрии, кивнул статский советник. В данном случае речь в первую очередь идет о маскировке.

– Говорят наобум, а ты бери на ум, – пробормотал недовольный помощник.

– Именно так, – согласился Загорский. – Бери на ум, тем более что тебе не впервой.

Сказав так, он встал и вышел из чайной. Китаец проводил его задумчивым взглядом, потом взял с подноса пирожок, откусил кусок и медленно стал его жевать – не пропадать же добру, в самом-то деле.

Загорский же тем временем направился по хорошо известному ему адресу в Камергерском переулке, где располагался Московский Художественный театр под руководством господ Станиславского и Немировича-Данченко. Беспрепятственно зайдя со служебного входа, он очень скоро оказался перед дверями, ведущими в кабинет самого Константина Сергеевича, в деловых кругах Москвы имевшего известность как представитель почтенного купеческого семейства Алексеевых, а среди московской интеллигенции – как удивительный режиссер и основатель самого модного в России театра.

Впрочем, сейчас для театра этого настали нелегкие времена, и это служило для Станиславского источником самых мрачных размышлений. За прошедший год из-под театра были выбиты важнейшие опоры. Умер Чехов, бывший его главным автором и, если хотите, символом, ушел Морозов, поддерживавший театр не только финансово, но и организационно, и психологически. С театром рассорился Горький и в своем босяцком духе поносит его и его руководителей публично. Актриса Андреева-Желябужская, когда-то, как считали некоторые, бывшая украшением театра, интригует теперь против его основателей. Все это в конце концов вызывает недоумение и даже презрение публики, на которой театр держится.

К счастью или к сожалению, додумать свои тяжелые мысли Станиславский не успел: доложили, что к нему пришел некий статский советник Загорский по делам, не терпящим отлагательства. Недоумевая, что еще за Загорский, Константин Сергеевич тем не менее велел просителя впустить.

Когда тот вошел в кабинет, Станиславскому, который, как всякий почти режиссер, неплохо разбирался в людях, сразу сделалось ясно, что перед ним не какой-то сумасшедший поклонник и не театральный графоман, принесший пьесу для постановки, а лицо весьма и весьма серьезное.

Нестор Васильевич не возражал: действительно, лицо он серьезное и занимается по преимуществу серьезными же делами.

– Так чем могу служить? – осведомился Станиславский, жестом приглашая статского советника сесть.

Тот отвечал, что по поручению командующего Отдельным корпусом жандармов генерал-майора Рыдзевского он расследует деятельность шайки революционеров, чьей целью является свержение действующей власти и шире – императорского дома Романовых.

Услышав такое, Константин Сергеевич слегка побледнел: какое же отношение его предприятие может иметь к заговорщикам и революционерам? Театр – дело сугубо гражданское, мирное, он, так сказать, самой природой призван к пропаганде доброты и человеколюбия…

– Да-да, – кивнул странный посетитель, – именно так оно все и начинается, с доброты и человеколюбия. Потом вдруг, откуда ни возьмись, возникают всякие там либертэ, фратэрнитэ и эгалитэ. Дальше в ход идут Маркс с Энгельсом, разнообразные Бакунины и Кропоткины, а заканчивается все покушением на царственную особу. Не так ли, господин режиссер?