Дело Саввы Морозова

Она быстро-быстро закивала головой, видно было, что ей уж не до разговоров, поскорее бы сбежать на женскую половину, а там пошушукаться с подружками, рассказать об удивительном деле, может, даже и самой Зинаиде Григорьевне. Вот этого никак нельзя было допустить. Поэтому и вцепился в нее сейчас Никанор, словно клещ, потому и держал железной хваткой.

– Ты вот теперь что, – голос его звучал очень внушительно, – ты никому об этом не болтай. Конечно, Савва Тимофеевич об этом моем состоянии знает, ему-то я рассказал. Но не хочу, чтобы остальные прочие об этом языки чесали, понимаешь меня?

Она снова закивала. Но кивки эти, понимал Никанор, ничего не значили и молчания вовсе не гарантировали. Тут нужно было средство более надежное. Он придвинулся к ней почти вплотную, сказал, глядя своими пугающе расширенными глазами в ее испуганные.

– Ты, девка, поклянись сейчас самой страшной клятвой, что никому и никогда об этом моем состоянии не проговоришься…

– Пусти, – пискнула она, пытаясь выломать свою руку из его. Но Никанор уже вцепился мертвой воровской хваткой в ее палец, чуть-чуть надавил на него на изгибе. Хватка эта настолько надежная, что ей можно держать даже человека, который гораздо тебя сильнее. Если же он попытается вырываться, то испытает адскую боль, да еще и, скорее всего, палец себе сломает.

Палец ломать Дуняша не захотела, поэтому после короткого размышления тут же повторила за Никанором слова наспех сочиненной им страшной клятвы, где фигурировали Иисус Христос, Дева Мария, все святые и ангелы, а также ужасные болезни, которым должна была подвергнуться незадачливая горничная, если вдруг вольно или невольно выдаст тайну юного камердинера.

Слегка успокоенный, Ника-Никанор наконец отпустил девушку и задумался над дальнейшими перспективами. Предстояло решить, как вести себя дальше. На клятву девичью он не очень рассчитывал – он и сам был девушкой и понимал, что надолго ее терпения все равно не хватит. А значит, вставал вопрос – как подготовиться ему к грядущему разоблачению? В конце концов, можно было самому явиться к Морозову и признаться в том, что он скопец. Старообрядцы скопцов чем-то чрезвычайным не считали, за врагов их не держали и относились к ним, в общем, спокойно. Но Савва Тимофеевич не был обычным старообрядцем, да и вообще, неизвестно, веровал ли в Бога. Это скопцы считали себя чистыми, а обычные современные люди скорее испытывали перед ними легкий страх и некоторую брезгливость. Морозов, вне всяких сомнений, был человеком современным. Хватит ли ему широты воззрений, чтобы держать рядом с собой сектанта, натура которого исковеркана столь ужасным образом?

Впрочем, окончательное решение этого вопроса можно было пока отложить: пару дней, по расчетам Никанора, Дуняша вполне могла выдержать. На горизонте замаячила иная опасность. По субботам вся прислуга ходила в баню – мужчины в мужскую, а женщины, как легко догадаться, в женскую. Об этом Никанору сообщил Тихон, который, кажется, все-таки начал подозревать хозяйского камердинера после памятного их похода в магазин, когда Никанор не позволил тому присутствовать при переодевании.

Здесь же дело было куда серьезнее: предстояло не просто разоблачиться перед мужчиной, а раздеться донага в мужской бане. Тут уж никакая хитрость не выдержала бы подобного испытания – всех мужиков из помывочного отделения все равно не выгонишь.

Полдня ломала себе голову Ника и наконец придумала какой-никакой выход. Она решила заболеть – не по-настоящему, конечно, а понарошку. Сделать это было не так трудно. Хитровка учила человека многим хитростям, в том числе и хитроумной симуляции. Один старый вор в доме Румянцева умел даже мертвым прикидываться – и так, что ни один почти врач распознать не мог.

– Как же ты это делаешь? – спрашивали его любопытствующие.

– Сердце останавливаю, – важно отвечал тот. – Ляжешь, замрешь – ни один коновал не дознается.

Сердце, правда, Ника останавливать не умела, однако устроить себе болезнь горла и повышенную температуру – это для нее было раз плюнуть. Так она и поступила, решив поваляться пару дней, а потом отправиться в баню самой, приватным образом.

Одного только Ника не учла – повышенного человеколюбия Саввы Тимофеевича, который и о рабочих своих, и о прислуге пекся, как о родных. Эта, в общем, вполне симпатичная его человеческая черта поставила под удар все шпионское начинание Ники.

Узнав, что камердинер его заболел, Морозов, во-первых, отстранил его от всякой работы и изолировал в отдельной комнате, против чего Ника в общем-то не возражала. Однако хозяин сделал еще одну вещь, которая для Ники представляла опасность почти смертельную, а именно вызвал домашнего врача семьи Морозовых, доктора Селивановского.

Об этом Морозов Нике ничего не сказал, и потому, когда дверь в комнату раскрылась и на пороге возник доктор, она от ужаса просто оледенела.

– Ну-с, молодой человек, что там у вас болит? – бодро улыбнувшись, доктор приставил к кровати стул и сел на него.