Дело Саввы Морозова

Спина Оганезова как-то странно дернулась. Он медленно поднялся на коленки и уставил на статского советника покрасневшие глаза. Несколько секунд они молча глядели друг на друга, потом армянин разлепил губы.

– Вы что, – сказал он страшным шепотом, – думаете, это я ее убил?!

– Я пока не уверен, – также негромко отвечал Загорский. – Поэтому и спрашиваю, что вы делали вчера днем.

– Мишико, – беспокойно заговорил князь Дадиани, – Мишико, не надо. Если ты его убьешь, никому от этого легче не станет. Просто скажи, где ты был вчера днем?

Мишико медленно перевел на него глаза и неожиданно обыденным голосом отвечал:

– Да здесь я был, неужели не помнишь? Здесь, дома, тебя встречал!

Князь хлопнул себя по лбу: ну, конечно, как он мог забыть! Вчера, как раз между двумя и четырьмя, Мишико был тут вместе с ним, они открыли бутылочку отличного напареули. Потом еще одну и еще одну. Напареули очень хорошо идет под дыню, а он привез дыню из Армении.

– Почему из Армении? – спросил Нестор Васильевич. – Вы же грузин.

– Я не просто грузин, я мингрел, – с легкой обидой отвечал Дадиани. – А в Армении у меня дом. Я там жил когда-то, там мы и с Мишико познакомились. Он был старше, я младше, он меня жизни учил.

Загорский хмыкнул. Выходит, его светлость подтверждает алиби господина Оганезова?

– Какая светлость? – не понял князь. – Где светлость?

Нестор Васильевич терпеливо объяснил, что в Российской империи так обращаются к князьям. Или к нему надо обращаться как-то иначе? Нико засмеялся, хлопнул себя по лбу: он плохо говорит по-русски, иногда не понимает, что другие говорят. Конечно, он светлость. И он подтверждает алиби.

– И я тоже подтверждаю, – высунулся из комнаты в коридор загадочный Степан Степанов, до сего момента никак себя не проявлявший. – Я не светлость, но тоже подтверждаю.

Нестор Васильевич взглянул на него чрезвычайно холодно и как бы вскользь осведомился, кто он такой. Господин Степанов оказался рабочим Никольской мануфактуры.

– Какая пестрая, однако, у вас компания, – заметил статский советник. – Князь, рабочий, еще бы крестьянина сюда – и уже можно делать пролетарскую революцию.

Оганезов заморгал глазами: вообще говоря, его предки были крестьянами, но при чем тут революция?

– Ни при чем, – отвечал Загорский, – просто к слову пришлось. Скажите, давно вы знаете госпожу Терпсихорову?

Мука изобразилась в восточном лице Мисаила Оганезова, однако он переборол себя и отвечал с тоской, что познакомился с Амалией на спектакле. Это был Шекспир, она играла Дездемону.

– Это было ужасно, – проговорил он с тоской. – Особенно когда эта черная от ваксы рожа начала ее душить. Я человек образованный, понимаю, что такое театр и в чем его отличие от обычного цирка. Но я очень чувствительный, я не мог спокойно глядеть, как мавр из канавы терзает это небесное создание. И потом, она так натурально задыхалась. Я был уверен, что тут что-то не то. Может быть, актер, игравший Отелло, был на самом деле в нее влюблен, она ему изменила, и он стал душить ее по-настоящему. Так я подумал в тот миг. Мне почудилось, что еще секунда-другая – и ее лилейное горлышко хрустнет в его тяжелых лапах. Я не выдержал…

– И набили ему морду? – осведомился Ганцзалин.

– Не до такой степени, конечно, – отвечал Оганезов. – Я изобразил дикого кавказца, я закричал: «Мерзавец, отпусти ее, иначе, клянусь мамой, я тебя зарэжу!»

Отелло струхнул и ослабил хватку. Он все оглядывался на темпераментного зрителя и не решался действовать дальше. Назревал скандал: впервые в истории театра Отелло не мог прикончить Дездемону.

– На это было ужасно смотреть, – продолжал Оганезов. – Ну, пусть бы он отравил ее, пусть бы даже застрелил или зарезал. Но эта мука, длящаяся во времени, этот ужас на беззащитном личике – нет, этого нельзя было стерпеть.

Оганезов со своего места продолжал выкрикивать угрозы в адрес Отелло, незадачливый мавр топтался на месте, капельдинеры пытались объяснить дебоширу, что это лишь выдумка, фантазия иностранного автора, который, между нами говоря, при жизни своей не только о маврах, но и о дездемонах имел весьма приблизительное представление. Однако Оганезов твердо стоял на своем: он не позволит убить ни в чем не повинную женщину, Дездемона должна умереть естественной смертью и желательно в глубокой старости.

Неизвестно, чем бы закончилась вся история, но, к счастью, дело в свои руки взяла сама Дездемона, то есть госпожа Терпсихорова. Она рванула к себе Отелло с криком «Дай мне прочесть молитву… Поздно, поздно!», наложила себе на горло его руки и повалилась на пол. Пока она лежала на полу, а фраппированные актеры доигрывали пьесу, поглядывая в партер, где сидел ужасный армянин, Оганезов сбегал на угол, купил у цветочницы букет роскошных красных роз и вернулся обратно в театр, к гримерке госпожи Терпсихоровой.

Дорогу ему пытался перегородить актер, игравший Яго, смазливый мальчишка, но Мисаил так рявкнул на него, что того как ветром сдуло – господин Оганезов не терпел себе соперников ни в чем.

– Сударыня, – сказал он, входя в гримуборную, – позвольте мне выразить восхищение вашим талантом…