Дело Саввы Морозова

Тут надо сказать, что зашел он очень вовремя. Терпсихорова уже сбросила с себя дездемоновское платье, но своего собственного, партикулярного, еще не надела. Разумеется, она не стояла посреди комнаты, она скрывалась за ширмой, но сама мысль, что там, за ширмой, стоит полуобнаженная женщина, придавала всей ситуации необыкновенную пикантность.

– Мы, горцы, рождены кавалерами, – объяснил Оганезов. – Если дама хочет близости, мы разрешения не спрашиваем.

Почти так же получилось и здесь. Почти – потому что Терпсихорова близости не хотела.

– Она ударила меня по физиономии моими же розами, – сказал он. – И ее можно понять: приходит совершенно незнакомый человек и делает грязные намеки. Я на ее месте поступил бы так же. Сначала я подумал, что я ей не понравился. Потом оказалось, что ей не понравилось мое поведение во время спектакля. По ее мнению, я чуть не сорвал представление… Слово за слово, мы разговорились. Я сбегал за новым букетом, отвел ее в кафе, мы славно посидели и расстались друзьями.

– И как же дальше развивались ваши отношения?

– Этого я вам не скажу, – мрачно отвечал Оганезов. – Я горец, а когда дело касается чести женщины, горец молчит, как орел. Вы когда-нибудь видели, чтобы горный орел хвастался своими победами над синичками?

Статский советник посмотрел на него с некоторым сомнением. Ну, хорошо, пусть так. Но, может быть, он знает кого-то, кто желал смерти мадемуазель Терпсихоровой? Оганезов покачал головой: такого человека в природе не было и быть не могло. Амалия была ангелом, ангелом во плоти, ангелом до такой степени, что иногда ему даже становилось страшно, как может она ходить по бренной земле.

– Но если она вам так нравилась, почему вы не сделали ей предложения? – спросил Загорский.

– Я собирался, – печально отвечал Оганезов. – Собирался сделать это вчера, но вот, видите, не успел… Я даже колечко приготовил. Два колечка. Они очень похожи, только мое больше, я ведь мужчина.

На глазах его показались слезы. Загорский переглянулся с Ганцзалином: довольно неудобно расспрашивать плачущего мужчину, но деваться некуда.

– Что же вам помешало? – как можно мягче спросил статский советник.

Оказалось, еще вчера утром приехал Нико. Разумеется, это событие надо было отметить. Поскольку день был выходной, они выпили, потом еще выпили. И еще. А потом…

– Потом мы ушли в совершенно свинский запой, – горестно сказал Оганезов. – Ах, если бы не это, возможно, я пришел бы к ней, и она осталась бы жива.

– Не кори себя, ты ни в чем не виноват. – Князь Дадиани положил ему руку на плечо.

Оганезов покачал головой: не надо его утешать. Он будет безутешен до конца жизни, он ведь так любил Амалию.

Статский советник задал еще несколько незначительных вопросов, потом они с Ганцзалином откланялись и покинули общежитие.

– Ну и что ты думаешь? – спросил Нестор Васильевич у помощника.

– Темная история, – глубокомысленно отвечал китаец.

Загорский кивнул: это понятно, а что по существу?

– Князь мне не понравился, – отвечал Ганцзалин. – Скользкий тип.

Нестор Васильевич согласился с китайцем – действительно, скользкий. И вообще, судя по манерам, князь этот фальшивый. Он, правда, не большой знаток грузинской знати, да и вообще, говорят, что в Грузии – все князья. Однако Дадиани показался ему человеком хоть и хитрым, но несколько простоватым. А как Ганцзалину показался сам Оганезов?

– Красивый человек, – подумав, отвечал помощник. – Но с надломом. А Степанов жулик, хоть и рабочий.

На это Загорский заметил, что пролетарии – такие же люди, как и все остальные, и жуликов среди них тоже хватает.

– Жулики всех стран, объединяйтесь, – проговорил китаец. – Жуликам нечего терять, кроме своих цепей. Гегемония жуликов и жульническая революция…

Тут статский советник его перебил: довольно жонглировать словами – он, если возьмется, способен превратить в цирк любое светопреставление.

Кстати, заметил ли Ганцзалин, как напряглись Оганезов и Дадиани, когда он заговорил о революции? Вообще, во всей этой темной и трагической истории самым темным и непонятным ему кажется, откуда взялся Оганезов и что он делает в рабочем общежитии. Для выяснения этого вопроса, пожалуй, им придется зайти в контору Никольской мануфактуры…

– Впрочем, нет, – поразмыслив, решил статский советник. – Пойдут совершенно ненужные слухи. Заеду-ка я прямо к Морозову – может быть, он сам что-то знает, а нет, так свяжется и расспросит по телефону. Это будет куда менее подозрительно, чем если бы мы начали шастать по мануфактуре и задавать странные вопросы.

Глава одиннадцатая. Агент на грани провала

– Оганезов? – переспросил Савва Тимофеевич.

Они с Загорским сидели в его кабинете, обставленном совсем просто, можно даже сказать, по-спартански: стол, диван, пара гамбсовских стульев, вращающийся табурет. Великолепием поражали глаз только книжные шкафы, заполненные множеством роскошно изданных фолиантов русских и иностранных литераторов, а также книгами по химии.

– Оганезова я помню – удивительно красивый армянин, – продолжал Морозов. – Его привел на мануфактуру Красин.